Проспавшись, от слова не отступил и сделал голубятню во дворе, над собачьей будкой. Миниатюрною была - задвижкой дверца, два гнезда, немного места для кормушки и поилки.
Меня напутствовал:
- Присматривай, не торопись и не скупись - чтоб лучших и в округе не сыскать.
У Вовки Торопова была стая голубей одной породы - жуки - чёрные с белым хвостом. Летали выше всех, в точку заходили, и оттуда такие выписывали кренделя, что страх смотреть.
- Червонец пара.
Я к отцу.
- Ну что ж, с получки купим.
Тут Тороп прибегает сам:
- Отдам за шесть - край денежки нужны.
Но денег не было.
Потом отец с получки десятку выдаёт:
- Как обещал.
Я к Торопу, червонец показал:
- Отдашь за шесть?
- Отдам, но сдачи сейчас нет.
Да Бог с ней, подождём - я рад был голубям. Домой примчался, их в голубятню заточил, зерна насыпал, воды налил, позвал друзей. Они советовали маховые перья оторвать - пока появятся опять, к дому-то они привыкнут. Или связать.
- Нет, - говорю, - обойдёмся без жестокостей. Стану хорошо кормить - так они скорей привыкнут.
Через неделю совет с отцом:
- Как думаешь, они привыкли?
- Давай попробуем.
Задвижку приоткрыли - голубки порх на конёк, потом взлетели и неведомо куда.
Я к Торопу.
- Что, упустил? Ну, брат, не в силах я тебе помочь. А возвращенцев, знаешь сам, назад не отдают.
Я знал.
- Сдачу верни.
- Нет ни рубля. Загляни через неделю.
И так за разом раз - на год бодяга растянулась.
Однажды я не выдержал:
- Слушай, а ты случаем не вор?
- Что? - он взбычился, и дал такого мне пинка, что я чуть носом в землю не зарылся.
На том расстались.
Прошло три года. Теперь у меня статус - думаю, пора должок с процентами взыскать. И к Торопу.
- Долг помнишь?
- Помню, - говорит, в глазах бравадой и не пахнет. - Ты погоди чуток, на днях я сам тебе их принесу.
Прошла неделя - не несёт.
Нет, думаю, второй раз я унижаться не пойду - пора наказывать. Как-то раз смотрю - идёт, а на крылечке «Горняка» толпа парней. Я к ним и Савану (один из увельских шишкарей):
- Вот этот хмырь четвёртый год мне долг не отдаёт.
Торопа окликнули:
- Подь сюды. Ты что же, сука, долг не отдаёшь?
- Прости, Савелий, забываю всё.
Саван двинул ему, и от удара кровь брызнула у Торопа из губ и носа.

- Чтоб впредь не забывал. А много должен?
Я слово вставить поспешил:
- Червонец.
Саван Торопу:
- Бить буду каждый день, покуда не отдашь. Ты понял, слякоть?
- Сегодня же отдам.
И вечером мне притащил червонец.
Удача с Торопом как будто окрылила. Кто следующий? Гадать не надо - Васька Гнедой. Гнеденко - фамилия его. По возрасту, был призывник, но условная судимость повестку тормозила. Он был бугорским, жил у больницы - своей ватаги не имел и к тамошней не прибивался. Волк-одиночка, короче говоря. И точно волк - рвал всех подряд, когда до драки дело доходило. Но бывал и щедр, и весел, и болтлив. Мы познакомились на стадионе - он приходил в настольный теннис поиграть, и был демократичен - проигрывая, место уступал и очереди ждал, безбожно зубоскаля.
- Кто зуб тебе, Гнеденко, выбил? - наш тренер как-то раз спросил.
- А-а, менты.
И рассказал…. Пятнадцать суток он на киче, и как-то на прогулке в толчок зашёл. На перегородке ремень увидел, потянул - а там и кобура, в ней табельный. Пистолет Гнедой в карман засунул, а сам мента приметил, который вышел из толчка. Потом подходит, ствол в бок и говорит:
- Ты пушку потерял?
Мент руки в гору. Ну, чистый смех! Хорошо облегчился, а то б штанишки замарал.
- Ну, а потом они меня в камере, вчетвером, дубинками. Когда в себя пришёл, зуба-то нет - может, выплюнул, а может, проглотил.
Васька смеялся щербинкой тёмною в прокуренных зубах.
Как стали мы врагами? Дело прошлое, но актуальное (по телевизору так говорят).
Я покривил душою, когда сказал, что бросил спорт из-за обиды. Что, мол, на область меня не взяли - закусил удила. Не так всё было. Обиделся, конечно, но пережил. А в сентябре, когда начались занятия футбольной секции, вновь стал ходить на стадион. Всю осень я тренировался и зиму, а в конце….
Друзья каманчи затащили на вечер встречи школьных выпускников. Тогда они не так, как ныне, проходили. По всему посёлку расклеивались плакаты - мол, средняя школа № 44 приглашает своих выпускников. Всех без исключения, а не как теперь - только юбилейных. Туда и шли все без исключения - народу было…. В зале второго этажа играл ВИА, пары танцевали. Внизу в столовой варили пельмени, в буфете водкой торговали. Нормальный вечер!
Мы только сели за пельмени, кто-то с вестью:
- Там драка во дворе - бежим, посмотрим.
И мы во двор. Драки я не увидел. Двор школьный был запружен - девчонки плакали, парни матерились, и кто-то что-то кому-то объяснял. А посреди двора сидел с разбитой головой Васька Гнедой, и кожаный кепончик рядом. Он снег прикладывал к затылку и тупо улыбался, а кровь сочилась по щекам…. Никто к нему не подходил - все спорили и разбирались - и я решился. Подошёл, кепочку ему надел, спросил:
- Встать сможешь? Я помогу.
Меня оттолкнули:
- Пошёл прочь!
Ваську, кажется, подняли, отряхнули и повели куда-то перевязывать. Ну, а мы вернулись к пельменям. Казалось бы, конец истории. Ан нет…. Дня через три прихожу на стадион - все смотрят на меня, как на покойника.
- Тут Васька приходил, тебя искал, сказал - зарежет.
И показали дырку в теннисном столе.
- Он его финкой.

Мурашки побежали по спине. За что? Оказывается, на школьном вечере ему стальной трубой пробили бестолковку. Не зная кто, сказали на меня - ведь подходил, глумился, значит мог.
- Я это, тренер, - говорю, - домой пойду.
- Иди, - Николай Дмитрич не возражал. - И вот что, пока не приходи - пусть утрясётся. Не дай Бог, он здесь тебя ….
Утряски затянулись. Время шло. Васька не искал меня, всё реже вспоминал и, видимо, забыл. И я к нему на рандеву не рвался. С футболом завязал, но затаил обиду. Однажды, наконец, решился, расставить точки с запятыми - ведь статус у меня….
Каманчи культуризмом увлеклись - в спортзал ходили, железками греметь. И я к ним напросился. Пыхтим, сопим и рвём, блины на грифчике меняя - вдруг слышу Васькин глас: пришёл, родной. Я в фойе: вот он, красавец - легко ракеткой шарик направляет, в другой руке бутылка пива, и рот не закрывает. Болтун, как был, хвастун, трепач….
- Слышь, - говорю, - жеребец гнедой, дознался, кто тебя тогда по кумполу ударил? Ведь это был не я.
Жеребца он проглотил, и шарик пропустил, остановив игру.
- Дознался, не ты, точно.
- А я из-за тебя с футболом завязал - прийти боялся.
- Ну, прости, брат.
- В лесу тамбовском вся твоя родня.
И ушёл. А что ещё сказать? Жеребца он пропустил, прощенья попросил - что ещё? Оскорбить? Наехать? И в рыло получить? За ним не заржавеет. Конечно, и ему потом влетит, но больно уж свою-то шкуру жалко.
Ушёл. Обида не прошла. Ведь он, подлюка, мне спортивную карьеру загубил - с кем начинал, теперь по области гремят. И я бы мог. Нет, не прощу, а поищу ещё повод поквитаться.
В то лето в наш район приехали студенты аж с города-героя Волгограда. Строители. Во-во, студенческий строительный отряд. Разъехались по сёлам, фермы строить, силосные башни, зернотоки…. В посёлке элеватор поднимали, на нашей школе крышу поменяли. На Бугре заложили улицу коттеджей: называется нулевой цикл - ну, там, котлован, фундамент, перекрытия.
Их трое было, и жили они в сарайчике у местных стариков. Чем-то вдруг Коке Жвакину не угодили и стал он пакостить - то крысу дохлую к студентам в сарай сунет, чтоб пахло, то яблок принесёт, мочой крепленых, в гостинец, то «дымовушку» в дыру бросит на третьих петухов – то есть, в самый сон.
На улицу выходит и гогочет:
- Мне ещё слезоточивого баллончик обещали - ужо попляшут.
- Не проще ли хайло набить? - я предложил.
Собрались и впятером пошли на приступ. Ребята без вражды встречают, в гости приглашают. Что интересно - все до учёбы были мореманы. Ну, как с такими драться - в пору побрататься. И мы сдружились. Я так каждый вечер приходил, картошки приносил, зелень с огорода - угощайтесь! Потом травили байки, песни пели под гитару.

В первые минуты Бог создал институты, и Адам студентом первым был
Он ничего не делал, ухаживал за Евой, и Бог его стипендии лишил…

Тоже мечтал после школы поступить в институт, надеть ковбойку с надписью на спине: ССО - студенческий строительный отряд, с рюкзаком и гитарой колесить по стране. А пока с воодушевлением подпевал:

За Евой и Адамом пошёл народ упрямый, какой-то недогрёбаный народ
От сессии до сессии живут студенты весело, а сессия всего два раза в год…

Расставались с сердечным надрывом - такие замечательные ребята!

Я обещал:
- Обязательно, обязательно стану студентом….
- Давай, старик, всех благ.
Мы с Гошкой пошли их провожать. А на вокзале - мама дорогая! - перрон, скамейки, привокзальный сквер, вторая платформа, всё в зелёных куртках. Девчата, парни….
- Сколько ж вас?
- Было восемьсот - может, кто уехал.
Впрочем, друзьям нашим стало не до нас, к своим пошли, толкаться, обниматься - всё лето не видались. Мы с Гошкой поднялись на пешеходный мост и сверху всю картину наблюдали. А произошло следующее….
У киоска «Союзпечать» человек шесть местных парней кучковались. Олега я признал Духовича, Борьку Калмыка…. Олег чего-то там с кем-то из студентов не поделил и треснул. Ему в ответ. Заварушка. Наши вроде бы бежать, да тут ещё толпа подходит…. и в драку. Среди вновь прибывших Гнедого увидал. Да только смяли их - студентов о-го-го. На том бы всё и стихло, да новое явление - группа товарищей из королевской свиты. Эти мужики бегать не привыкли и бились, пока не пали. Ну, а студенты, раздухарившись, волной с вокзала хлынули, центральной улицей до самого Бугра прошлись. Всех повстречавшихся избили, и стёкла били, заборы рушили, в свалку клумбы превратили у здания райкома партии….
Понять и объяснить эту ярость можно - всё лето их, разбившихся на мелкие артели, давила, била, обижала, унижала местная шпана. Они терпели, конфликтов избегая, даже, бывало, дань платили, невольно разжигая тупую наглость. Но в душе ярость клокотала. Ну, всё отстроились - пора домой. Вместо «спасибо» им опять норовят в лицо кулак. И бомба взорвалась….
Мы с Гошкой, как заварушка закипела, с моста спустились на противоположной от вокзала стороне и в гости побрели к сестре. О том, чем закончилась она, очевидцы рассказали.
Не в силах совладать с зеленокурточным цунами, менты на помощь армию призвали. С аэродрома шесть фур с солдатами примчались. Без автоматов, но с ремнями в кулаках, они стеною шли, в контакт, однако, не вступая, и потеснили «промокашек» обратно на вокзал. Потом стояли в оцеплении, дожидаясь той минуты, когда студенты сядут в поезд и навсегда покинут наш благословенный край.
Следы погрома долго убирали. Без жертв всё обошлось, но искалеченных немало.
Витьке Макулову «розочку» в лицо воткнули. Тем, кто не знает, поясню: «розочка» - стеклянная бутылка с отколотым дном. К нему, вернувшись из командировки, отправились короли. И я увязался.
Зрелище не из приятных. Стекло бутылки вокруг носа вспороло кожу, теперь прикрытую бинтами.
- Могли бы и глаза, - лишь ими улыбнулся Макул.
Полупьяный Баланда присесть не мог:
- Меня, Константиныч, понимаешь, очком на штакетник.
Он даже всхлипнул.
Фирс:
- Кто зачинатель? Дознаюсь, матку выверну. Слышь, Поддубный, найти и доложить.
Ханифка, маленький вертлявый татарчонок:
- Константиныч, и под землёй не спрячется - найду и доложу.
Тут в голове моей возник коварный план - мне нужен был Гнедой, немедленно, с его болтливостью, хвастливостью и тупорылостью. Пошёл на поиски, а мысли самолюбие ласкали - какой я умный, нет, изощрённый интриган, ловкач, политик - короче, Бисмарк, таких в Увелке поискать. Как хорошо знать то, чего ещё не знают все, и правильно сей информацией распорядиться.

Весь день Гнедой, будто нарочно ускользал. То там его видали, прихожу - его уж нет. То вроде бы на стадионе. Там говорят, на пляж подался. Наконец, пересеклись в котельной РДК «Горняк». Дверь без замка зимой и летом. Здесь порой бывает многолюдно - сюда заглядывают те, кому иль выпить не с кем, иль не на что. Не зря же это сажное преддверье ада прозвали «рюмочная «Уголёк».
Гнедой банковал вином в кругу парней и языком чесал, живописуя участие в недавней заварушке.
- Знать, Вася, - говорю, - ты не из последних был там?
- С меня и началось!
Опа-на! Как ты легко, пескарь премудрый, приманку заглотил. Очень скоро тебя за зёбры над водой поднимут - потрепыхаешься на воздухе хвостом. И квиты будем.
Шёл домой, а мысли в голове - наверное, стоит подумать о МГИМО: отличный дипломат, политик, готовый на благо Родины свои употребить таланты. Нет, правда, а почему бы не в МГИМО, закончив школу…?
Ваську били Паштян с Петреном - особы приближённые к престолу. Били на пляже и чуть не утопили. Гнедой не каялся и не просил пощады - он дрался с ними, хотя любой из них и в поединке дал бы Ваське фору. Он падал, его поднимали из воды:
- Ты понял, гад?
Васька, мотая головой, разбрызгивая кровь, водой рыгая, рычал:
- Вам не жить, собаки.
Его топили вновь и поднимали за вихры:
- Ты уяснил, сучара?
Васька бормотал разбитыми губами:
- Убью обоих.
Его приволокли на берег, бросили в песок. Никто не подошёл, чтобы предложить помощь. Свечерелось. Последний загоральщик с берега ушёл, а Васька всё лежал, будто концы отдав. Но тела утром не нашли.
Через два дня Увелку всколыхнуло - нашли Петрена со вспоротым животом и рассеченной грудью. Лежал он на ступенях «Уголька» вниз головой - когда подняли, потоки крови хлынули из непромокаемой штормовки.
Врачи констатировали смерть от потери крови: рана не опасна - он мог бы жить, подоспей вовремя помощь.
Менты - удар был нанесён ножом сапожным снизу вверх. Наносивший шёл впереди, ударил назад, не глядя. Острее скальпеля лезвие попало под штормовку, вспороло живот и грудь.
Петрен на спину упал, вниз головой….
Убийца скрылся.
Милиция, рать королевская искали пропавшего Гнеденко. Паштяну советовали:
- Ты скройся ненадолго.
Он кривил губы:
- Буду приманкой. Подловим на живца.
Не удалось. В тот вечер они возвращались потемну с женой. Из-за кустов акации окликнули:
- Стой, брат. Айда поговорим.
Паштян:
- Ты, Гнедой?
Жене:
- Я сейчас.
Шагнул в кусты. Там выстрел. Жена кричать, а подойти боится. Соседей позвала.
Нашли Паштяна мёртвым - заряд дроби, пробив грудную клетку, в сердце….
Теперь ушёл - менты вздохнули про Гнедого и объявили всесоюзный розыск. Но нашли в Увелке, в чьём-то сарае. Васька лежал на грязном одеяле с дробью в сердце и без головы - отрубленная, она была неподалёку.
Таков финал кровавой драмы, в коей и я был соучастник.

На похороны не пошёл. Ребята говорили - когда в машину гроб грузили, голова покойного на бок завалилась. Мамаша в обморок, старухи закрестились….
А я был в ступоре. Теперь не мнил себя великим дипломатом, и трюкачом, и ловкачом, политиком, а мальчиком, вдруг заглянувшим в преисподнюю, и напугавшимся до смерти зрелища такого. Наверное, тогда, в шестнадцать лет, виски мои засеребрились от переживаний. Я ждал возмездия - кровь на душе моей, и смоется она лишь кровью. Так быть должно. А можно ль искупить вину? Покаяться кому, понести кару наказания, в живых остаться и дальше жить? Пойти ментам всё рассказать? Но я не убивал, не подстрекал к убийству - скажут, терзания неопытной души. Да им сейчас не до меня - пытаются раскрыть последнее убийство. Пойти всё зятю рассказать? Думаю, дальше его квартиры разговор наш не уйдёт. Он скажет: ты здесь не причём - нашла коса на камень. Что Паштян, и что Петрен - их сколько вон толкается у трона. Судьба….
От этих мыслей легче мне не становилось: значит, наказан буду я судьбой - ждёт испытание страшнее. Близких потеряю? Уродом стану, инвалидом? Сойду с ума? Во-во, последнее весьма реально. Не мог я с некоторых пор на люди показаться, общаться, улыбаться - всё воротило душу вон. Чердак и книга, книга и чердак - прибежища мои. И что за чёрт - на кладбище тянуло. Сходил однажды, цветы унёс и Ваське, и Петрену, и Паштяну. Не полегчало. Они во сне являться стали, звали к себе - четвёртый нужен в дурачка играть.
В дом перебрался с чердака, а там ещё страшней - все, кажется, что из темноты в окна кто-то пялится, скребёт под полом, скрепит на крыше шлаком.
Я к маме:
- Ты ничего не слышишь?
А она ушами маялась, и аппарат носила, снимая на ночь.
Снова перебрался на чердак и пёсика с собой. А он, зверюга, ночью как залает, так сердце в пятки. Нет, с кошкою спокойней.
Где, Боже, милосердие твоё? Мелькнула мысль - в верующие записаться. Но я не крещённый. Так покрестись. Ага. Что скажет коммунист-отец? Так он крещёный. В церковь пойду - выгонят из комсомола. Тогда прощай честолюбивые мечты - институт, карьера. О чём ты? Вопрос стоит о жизни или смерти. Сойти с ума или в уме остаться.
В таких терзаниях застал меня отец, с курорта воротясь.
- А что, сын, махнём-ка на рыбалку, с ночёвкой, как бывало прежде.
Приехали на озеро, надули лодку, сети поставили - вот она заря, легла на горизонт, накидку звездочёта потянула, луну открыв. Запели комары. Мы варим у костра похлёбку.
- Давно с тобой поговорить хотел, сынок. Как, чем живёшь? Открой мне душу.
Я молчал.
- Зятем всё любуешься? Давно приметил, да молчал, думал, сам разберёшься.
Отец сделал паузу и на моё молчание продолжил.
- Негоже нам, крестьянам, кафтан казацкий примерять. Каждому сословию своё призвание - так в старину бывало, укоренилось и в кровь вошло. Мы - работяги, мы все невзгоды пересиливаем трудом, терпением, характером своим. А казаки что - верхогляды, «ура» кричать да шашкою махать. Неужто нет в тебе агарковской упёртости? Вот Фёдор….
И он в сто первый раз принялся рассказывать о старшем брате, чей жизненный пример был путеводною его звездой.
Эх, папка, мне б твои заботы, проблемы, страхи. А упрёки….
Что упрёки? Три жизни на совести моей. Скажи, как излечить больную душу? На каком курорте совесть оздоровить до прежней чистоты. Как из памяти стереть, забыть, что сотворил, и вновь счастливым стать - всё заново начать. Ведь до того по самую макушку был полон честолюбивых грёз. Верил - всё мне под силу. А теперь….
Веру потерял в себя. Как будто меня два:
- один твердит: всё пустяки, закон природы заставляет слабых пожирать; ты сильным будешь, если переступишь все сомнения свои.
- другой: опомнись! ведь ты же человек! разум тебе дан, чтоб мир познать, а не покорять, не убивать себе подобных….
- Ты меня слышишь, нет? - потрепал отец мне шевелюру. - Запомни, сын, Агарков ты, а не Евдокимов….
Поели, спать легли валетом в надувную лодку. Отец уснул, мне не спалось….
Ночь, луна, шорох камыша. Странное дело - ни капли страха, как будто успокоилась душа. Сейчас нас можно голыми руками взять, а я не боюсь. Наверно, отбоялся - когда-нибудь должно прийти такое состояние, и понимание природы и вещей. Мёртвые не ходят по земле, не мстят - всё дело в совести живых людей. Моя как будто успокоилась. Ведь я Агарков, мой удел - любить, прощать, терпеть и без конца трудиться, как Фёдор, брат отца, как сам отец….
К чему терзания, есть оправдания - эти смерти предначертаны судьбой. Роль, отведённую мне Главным Режиссёром, я сыграл, но отец прав - сей театр не по мне. И чтоб проститься с ним, я Млечному Пути поклялся, что всех оставшихся в живых врагов прощаю отныне раз и навсегда.

Сват мой Колька

Только человек сопротивляется направлению гравитации:
ему постоянно хочется падать — вверх.
(Ф. Ницше)

Он был похож на брата своего – такой же невысокий белокурый крепыш. Только куда ему до настоящего Евы. Володя мог в ладони легко раздавить картошку – сырую, как варёную. Дед у них, Константин Богатырёв, говорили, как цапнет кого за ладонь – всё, считай, без руки человек остался, если не сделает всё, что ему прикажет бывший красный атаман. Володя от него силёнку унаследовал, а Кольку жидковато замесили. Да и ленив он был изрядно, чтобы на стадионе штангой мышцы подкачать. Не играл в футбол, шахматы и теннис - только в карты и лото на деньги. Не потому что падким был – азарт любил, это у них, Евдокимовых, в крови. В короли мечтал попасть, как старший брат, но не тренировал тело к боям, не закалял дух бесстрашного воителя – надеялся в дамки проскочить без пота и крови, как наш уличный Пеле Саня Ломовцев, больше на удачу уповая. И надо признать, многое у него получалось. Вот как Губана – моего извечного недруга и утеснителя – он укротил в первую же встречу.
Губан был на два года старше меня, ну, а Кольки на все четыре. В девятом и десятом классе мы все как-то дружно подались вверх – некоторые прямо на глазах вымахали верзилами, а Губан застрял где-то в четырнадцатилетних подростках - голос, правда, забасил. Те, кто не боялись его, в глаза называли Гномом или Карликом.
Столкнулись мы с ним в нашем бугорском магазине. Кольку он, конечно, не знал, раз видел впервые, а на меня сразу ощерился – куда поперёк батьки?
Колька:
- Выйдем – объясню.
Карлик-Гном-Губан басит:
- Ждите за дверью.
Выходит с булкою подмышкой:
- Какого хрена?
Колька ему тресь по скуле, ну, а я по другой. Губан умудрился сесть на свой хлеб.
- Вы что, орёлики, вконец оборзели?
Зачем я его ударил? Причины были.
Во-первых, застарелая обида, с тех ещё времён, когда Губан ловил нас после школы, троих лермонтовских пацанов, и один выворачивал всем карманы. Давно пора припомнить ему эти унижения, да всё не было повода.

Во-вторых, Колька - мой гость, приехавший из Пласта, и, как гостеприимный хозяин, я должен позаботиться о безопасности его в Увелке. Брат братом, но до брата далеко – пока доскачешь….
В-третьих, Губан жил на улице Октябрьской, и, стало быть, нам, бугорским, враг.
Вечером на танцах в ДК ко мне подошли ребята из Октябрьской ватаги.
- Слышь, это действительно Евин брат? Позови поговорить.
Мы вышли с Колькой в скверик. Октябрьские сидели на лавочке – в центре Губан.
- Они сидели ровно в ряд – их было восемь…. – переиначил Колька Высоцкого, и к Губану:
- Что, прыщ, неймётся? Ну-ка, встань.
Губан послушно поднялся. Вернее, начал подниматься - Колька отправил его назад резким ударом в лоб. Губан тут же сымитировал отключку - хитрый был.
Октябрьские заахали:
- Кончай, кончай, ты чё? Мы ж поговорить хотели.
Колька руки в карманы сунул, повернулся и бросил через плечо:
- Тогда записывайтесь на приём.
- У секретаря что ль? – скривился кто-то в мою сторону.
Я руки в брюки и через плечо:
- Принимаем после дождичка в четверг.
Что касается драк – тут у нас царило полное взаимопонимание. Право первого удара оставалось за Колькой, вторым летел мой кулак. С некоторых пор пристрастился к мелкому хулиганству и Жека Пичугин. Мы возвращались из Челябинска по субботам (Колька там на сварщика учился в ПТУ) и сразу на танцы. Задирались к незнакомым парням – дня не проходило без рукопашных. Костяшки пальцев на руках не заживали - впрочем, синяков и ссадин на фейсах тоже хватало, а причин, по большому счёту, биться в кровь не было. Колька свой авторитет крепил над молодёжью, ну а мы были на подхвате. В любые передряги лезли без опаски, знали, Ева с нами – победа всегда будет за нами.
Колька не любил поединков. Если кто-нибудь предлагал, выйти один на один, он отвечал:
- Ещё ходить….
И сразу - тресь! тресь!.. – погнали наши городских!
Ну и мы с Женькой тут, бок о бок, как Арамис с Атосом.
Только, скажу, не было в этом никакой романтики, никакого благородства. Колька рвался к власти, используя нас. В глубине души обидно было, что атаманит сопливый ПТУшник, и интеллекты наши, будущих инженеров, возмущались против постоянных и бессмысленных драк. Но Колька-хитрец никогда не совался на танцы, не разогрев прежде компанию спиртным. Ну, а пьяному по колено не только море, но и многие моральные устои….
Впрочем, характер, мировоззрение, устои – всё это, как говорится, дело наживное. Не может человек жизнь прожить и всегда оставаться самим собою – его либо раздавят обстоятельства, либо он, приноровившись к ним, преодолеет и пойдёт дальше, но другим. Казалось бы, жизнь фильтрует – слабые душой идут в шестёрки, кто твёрд характером в лидеры стремится. Если это так, то было б слишком просто. Жизнь сложнее. Встречаешь иногда прежнего знакомца, помнится, в рот заглядывал, рад был услужить, а ныне смотрит свысока чванистым чиновником – что, Толян, жизнь не задалась? И парадокс: чем ниже прежде голова была – тем высокомернее ныне взгляд. Впрочем, это не открытие – давно известный факт.
Душа моя противилась бессмысленному мордобою и власти не хотелось над шпаной, девчат восторженные взгляды за спиной – о, Ева младший! – не увлекали, но что же делать, если мир такой. Даже отец, чей жизненный опыт я не ставил под сомнение, на причитания мамы о моих фингалах, говорил:
- Свои шишки надо собрать. В двадцать лет силы нет, её и не будет. Если в двадцать пять он будет кулаками махать, то я скажу – умом не задался.
А мне было лишь семнадцать, и предстояло ещё три долгих года его набираться.

Вот случай был такой. Друзья школьные мои Вовка Нуждин и Паша Сребродольский после восьмого класса поступили в техникум и, я заметил, стали задаваться. Прихожу однажды к Нужде – они там струны гитарам рвут и что-то хрипеть пытаются ломающимися голосами. Меня в слушатели усадили.
- Ну, как? – отхрипев, спрашивают.
- Чёрте что, - говорю.
- Сам ты чёрте что, село дремучее – это же «Битлз».
Обиделся, ушёл - тоже мне, городские жители.
Долго не виделись. Потом встречаю на вокзале - электричку в Троицк ждут. Я и сам к тому времени студентом ВУЗа стал. Подхожу с надеждой - теперь-то не будут передо мной носами небо ковырять. Но ошибся: гонору ещё больше – а как же! - они старшекурсники. Стоят, курят, поплёвывают, только что мне не на брюки. Разговор пытаюсь завязать – не клеится. Видать, дружбе нашей окончательный пипец.
Тут Санька Страх (один из шишкарей увельских) подходит:
- Так, ребятки, наскребли мне шилом на бутылку – а то настроение … ни в Красную армию.
Страх авторитет известный - запунцевели мои друзья, трясущимися ручонками снуют по карманам, косятся друг на друга - боятся передать. Страх ведь сказал ясно - не всё, что есть, а только на бутылку.
Смешно на них смотреть. Я мог вмешаться:
- Кончай, Саня, это мои друзья.
И Страх ушёл бы, их не тронув. Но злость пришла - вспомнил, как они дверь в классе держали, когда Смага выбивал мне зуб. Предали тогда, пусть теперь и отдуваются - выкручиваются, как хотят.
Сашка не торопясь, пересчитал деньги, кивнул - хватает, потом обнял меня за плечи:
- Пойдём, Толяха, дербанём. Настроение – выть хочется.
И мы ушли.
Вот что это? Предательство школьной дружбы? Так вроде бы не я её начал хоронить. Не дрогни они тогда перед Смагой, сейчас бы я считал своим долгом их защитить. Как сказано в Писании: воздам по заслугам вам. А нет, чтобы простить.
Сейчас парни, наверное, забыли тот инцидент, а я всё помню и стыжусь.
Но пойдём дальше.
Что категорически отвергал – так это распущенность в половом вопросе.
- Пьём всё, что горит, топчем, что шевелится, - провозглашал Николай любимый тост, и не раз доказал правоту второй части утверждения.
Как-то в гости соседка Валя забежала, а мы с Колькой пили у нас дома вино. Её угостили. Она тяпнула и пригрелась у свата подмышкой. Потом предложила бражки от бабы Груши принести. Колька за ней. Вернулся через час, пьянее, чем ушёл – брюки нёс через плечо. Впрочем, тут ходьбы – дорогу перейти.
Рухнул на диван, рассказывает:
- Завалил, деру, а она в ухо бормочет: «Что ты делаешь…. Что делаешь…. Ведь я Толеньку люблю». Да люби, говорю, ты хоть чёрта лысого – сейчас кончу и уйду.
От этих откровений гадко стало на душе. Что Валя со своей любовью и уступчивостью, что Колька со своей неразборчивостью и полным отсутствием элементарных чувств товарищества (мог бы не трогать девчонку, меня уважая) – противны стали оба.
Пережил этот инцидент, но стал приглядываться к свату.
Нравился он девчонкам - этого не отнять.
Однажды я увязался за одной на танцах – не плохо сложена, липнет, щебечет без умолка – словом, дура дурой. Но формы её манили, да и податливость – надеялся за вечер уломать. На лавочке у её дома присосались губами, слышу шаги по гравию. Оторвался, поднимаю голову - мама дорогая! – над ней топор. Сосед-ревнивец убивать пришёл. Я смотрю – парень моих лет, только крупный, медвежеватый какой-то, раньше не встречал. Должно, придурок домашней отсидки - такой убьет, и глазом не моргнёт.

- Пшёл отсюда! – рычит.
Против лома, говорят, нет приёма, да и с топором спорить как-то не с руки - ушёл.
В следующий раз пошли провожать тёлку эту уже втроём. Пичуга анекдоты шпарит, Колька третий день после операции аппендицита, хохотать не может – фыркает, морщится и руку прижимает к животу. Сели втроём на лавочку (Колька, понятно, не боец), а Женька в засаде. Вот он, носитель топора. Надо его отвлечь, чтобы Пичуга мог подобраться незаметно.
- Слышь, - говорю, - дружбан, с нами выпьешь? Нальём.
- Пошли отсюда, - рычит. - Спать не даёте.
За его спиной увидел Женькин силуэт. Поднялся:
- Всё, брат, уходим, не ругайся….
Пичуга ему по затылку тресь. Я подскакиваю – бац! бац! – с обеих рук. На Женькино плечо опёрся, подпрыгнул и придурку на спину подошвы опустил. Он, забор палисадника сломав, упал в кусты. Пока Пичуга его пинал, а я топор искал, Колька под шумок удрал с девицей.
Я в будке ночевал у Рыбака. Далеко за полночь сват приползает - стонет, матерится на чём свет стоит. Тянет мою руку к животу:
- Пощупай - швы не разошлись, кровь не бежит?
- Да потный ты.
Спичкой чиркнули, осмотрели его швы – все вроде бы на месте, и крови не видать.
- И оно тебе надо? – спрашиваю.
- Не говори. Дура дурой, и я дурак – будто последний раз бабу имею. А ты её того…?
- Не вдохновила.
- Ты часом не девственник?
- Это позорно?
- Боишься? Может чем помочь?
- Скорее брезгую.
За разговорами уснули.
Задал мне Николай проблему - бросай все принципы, хватай первую попавшуюся и срочно становись мужчиной. Так или не так? Пошёл у меня внутренний спор, началось раздвоение личности. Часть меня соглашалась с Колькой – «…. ты за баб не переживай: они для понта поломаются, а потом говорят – как хорошо!» А другая – тормозила и противилась. Я считал, что в интимной близости мы с прекрасной половиной не на равных. Не зря ведь говорят - мужчина добивается, женщина уступает. И такая постановка вопроса сильно угнетала благородные начала моей души. Я считал - если добьешься, интимности у девушки, то берёшь на себя какие-то моральные обязательства за её судьбу.
- Ты что, дурак? – удивлялся Колька.
- Нет. Воспитан так.
- И ты готов жениться на какой-нинаибудь шалаве?
- Нет. Лучше буду избегать.
- Так ведь давно известно, - весь мир бардак, все бабы б..ди.
- И мать твоя?
- Ты не зарывайся.
Я не зарывался - я всё ещё искал идеал среди прекрасной половины человечества.
Однажды на танцах подошла ко мне симпатичная девушка – личико кругленькое, губки пухленькие, глаза, как у Мальвины.
- Кто тебе этот оранжевый петух?
Я проследил её взгляд. Оранжевым петухом был Колька, пару дней назад перекрасивший волосы в рыжий цвет. Мне стало смешно.
- Считай что брат. Тебе зачем?
- А не люблю я попугаев.

- Хочешь, чтоб передал ему? А зачем мне говоришь?
- Ты не похож.
- Нравлюсь?
- Не скажу, что нет.
- Позволишь проводить?
- Если не боишься – у меня на зоне друг сидит.
- Ну и пусть сидит – каждому своё. Мы ж с тобою на свободе.
Её звали Надей. Она жила рядом со стадионом, а там была хибарка.…
Когда-то здесь был прокат коньков. Коньки износились (правильнее ботинки?), новых не купили – прокат закрыли. Избушку облюбовали картёжники. Там была печь и электричество.
Впрочем, нам свет был ни к чему - осмотревшись, мы его выключали и целовались. И ещё болтали обо всём на свете. Кольки не было рядом, и никто не нудил мне в ухо: «Чпокни, ну, чпокни же её». Я не наглел и с интересом наблюдал, как возникает, расцветает и зреет чувство в девушке ко мне. Из робкой и зашориной в первые встречи скоро она превратилась в хозяйку хижины и повелительницу. Очень ей хотелось почувствовать себя владелицей настоящей квартиры и женой нежного и внимательного мужчины.
- У меня ноги замерзли, - заявляла она, скидывала обувь и совала мне на колени свои ступни. Я расстёгивал куртку, прятал их под свитер, согревая животом. Ласкал лодыжки, даже не помышляя протиснуться ладонью выше.
Мне нравилось подчёркивать братское к ней отношение. По моему разумению, это должно было скорее подтолкнуть её в мои объятия, чем вороватый поиск эрогенных зон.
Она не спешила, обстановка не способствовала - ни грязный пол, ни засаленный стол не напоминали нам супружеское ложе. Летели недели, уходили месяцы, а мы были также целомудренны, как и в первый вечер.
Любил ли я её? Да нет, пожалуй. Тогда зачем встречался? По принципу - меня зовут, и я иду. Интересно было наблюдать - когда и как она меня из брата перекрестит в любовники. И ещё одна была очень серьёзная причина – отмазка от побоищ. Колька звал меня на танцы, а я не мог, у меня свидание - и с электрички шёл на стадион.
Надюха неизменно ждала в старенькой хибарке – она училась в Троицке, домой возвращалась в пятницу. Пару раз, спеша к ней на свидание, сталкивался со сватом на Стадионной улице. Пожав руки, покурив минут пяток, мы расходились восвояси.
Пришла весна и затопила грязью всю Вселенную. Впрочем, городским жителям, такое невдомёк, а я прикидывал - заглянуть домой за сапогами или попытать счастья пробиться в корочках на стадион. В электричке ехал и размышлял, вдруг вижу – Колька со товарищи вагон пересекают. С некоторых пор завелась у него челядь – в основном сверстники, ПТУ-шники сопливые – охочая до безответного мордобоя и мародерства. Хотя с последним перегнул – деньги и приглянувшиеся вещи они отнимали у ещё живых людей.
Колька свиту вперёд отправил, ко мне подсел.
- Чего сидишь? С нами пойдём – винишко есть.
- Нельзя – у меня контроль.
- Ты - давно хотел спросить - ещё встречаешься с этой шалавой?
- Построже с языком, а то прикусишь.
- Ты дурак?
- Родом так.
- Во-во, я вижу. А ты часом не ослеп – она уж полгода как беременна. Беги, дурень, от неё, если не хочешь загреметь.
- Беременная? От кого?
- Ну, если ты по ней не ползал, значит от меня. Может, ещё кому дала. А ты лопух чокнутый.… В кого такой?
Я сидел раздавленный новостью и не знал, что сказать, как поступить. Да откуда ж я мог знать, что у неё под сердцем зреет плод, если я ей даже шубку не расстёгивал.

О, Господи, как много грязи на Земле! Куда ж ты смотришь?
А Колька верещал:
- Расплакалась, говорит, женись, а то через милицию достану. Да пусть достаёт. Я ей достану, так достану – через задний проход будет рожать.
Я встал и прочь побрёл, шатаясь, не в силах больше слушать этой трескотни.
Колька негодяй конченный – не оспоришь, но как же Надя-то могла? Вместе с ним водила меня за нос, тайком встречаясь и милуясь за спиной. Глаза мои открылись – я ей нужен был, чтобы привлечь Колькино внимание. Ну и привлекла!
А я-то каков! Возомнил себя философом, наблюдающим развитие чувств девушки. Гадал: когда ж она, когда…, а ларчик просто открывался – для неё я действительно был как брат, брат любимого ею человека. Я и вёл себя так, что ей не приходилось отбиваться от рук моих. А то, что целовались? Ну и что – родственные шутки. С Колькиной сестрой я тоже целовался, будучи у них в гостях. Да в последнее время мы и целоваться с Надей перестали – всё разговоры без конца. Грустной она была в конце зимы. Теперь понятно почему.
На стадион я больше ни ногой. С Надюхой встречи прекратил. Мне это легко далось – обманутым себя считал, а привязанности большой к ней не испытывал. Так – чувство привычки. Да и не стервозная она была – в общении удобна.
В начале лета, рассказали мне девчонки, Надя родила и оставила ребёнка в больнице.
Сообщил это Николаю.
- На сиротство обречён твой, между прочим, сын.
Ни один мускул не дрогнул на лице свата.
- Или твой. Или хрен знает чей. Разве можно на такой шалаве жениться – дитя родного под забор.
Мысли донимали: а что если жениться мне, забрать ребёнка из больницы – по большому счёту, он не чужой, племянником доводится. К Надьке привык - то, что она может отказать, и в голову не приходило: считал её жертвой коварного сватка, а ребёночка она оставила из-за страха стать одинокой матерью.
Стал через подруг искать с ней встречи, а они мне передали новость, от которой напряглась душа. Дружок, о котором она говорила, откинулся с зоны, всё узнал и принародно поклялся отомстить неверной и тому, кто с нею был. По всем приметам выходило, что он меня имел в виду.
Фамилия его Стахорский. Малый чуть моложе и одного со мною роста, по рассказам очевидцев - я-то его прежде и не знал. И это усугубляло моё положение – подойдёт гадёныш неизвестный, сунет перо в бок и удалится, а ты загибайся. Ещё узнал, сидел он за убийство отчима – зарезал подло спящего. Вернулся с зоны худой и злой, на всё способный - перевернул весь Надькин дом, на её родственников тоску нагнал, разыскивая ухажёрку. Колька тоже мог попасть под его финку, но это если только Надя проговорится, а она пряталась в Троицке и домой носа не казала. И сват осиротил Увелку.
Семь бед – один ответ, решил я и в ближайший выходной пошёл на танцы. А нервы были на пределе. На широком крыльце ДК курила, плевалась и материлась какая-то шпана – так, школьники, юнцы. Я мимо проходил, а один дёрнулся спиной ко мне. Ни ножа в руке, ни даже кулаков сжатых не увидел, но, говорю же, нервы на пределе – показалось что-то, и я ему врезал. Кубарем полетел он со ступенек, остальные шарахнулись в сторону. Потом окружили в туалете:
- Ева, Ева, ты чего?
Открыли водку, угостили. Я извинился:
- Прости, брат.
А он:
- Да, ничего.
Головка поплыла – сел на диван, на ножки девичьи поглядываю. Тут Стахорик заявляется. Мне его сразу показали: худой, сутулый, шейка воробьиная, ручки спички – не зря же все угрозы через нож.

Моё внимание привлёк другой объект на реке. Лодку крутило и несло по течению – верный признак отсутствия вёсел. В ней две пары в неглиже – у женщин было, за что зацепиться взглядом, мужики брюхатые, лысые. Но их надо было спасать – лодку без вёсел Иман вынесет в Уссури, а там Китай. Разделся и по пояс вошёл в воду:
- Конец есть? Кидайте.
Женщины прыснули, кокетливо изгибаясь объятными телами. Один мужик встрепенулся:
- Я щас кину. Я тебе такой щас конец кину.
Тем не менее, хватаясь за борта, неуклюже, раскачивая лодку, пробрался с кормы на нос и кинул мне фал, привязанный к огону лодки. Я потащил их к берегу:
- Помогай, мужики.
Парни кинулись ко мне, и общими усилиями вытащили лодку на сушу. Первым прыгнул из неё тот самый суетливый мужик со своим дурацким:
- Я щас кину, так кину…. Кто старший? Ты? Фамилия? Построил народ и в часть, к дежурному, за наказанием. Скажите: приказал начальник штаба Кардаш….
Эге, вон какую акулу вытащили себе на горе. Знать бы, с места не сдвинулись – катитесь, товарищ кавторанга, в Китай, там вам самое место.
Нырнули за колючку, побрели со слипа, девчонок, понятно, с собой не позвали.
В бригаде три дежурных – оперативный по границе, по части и по базе. Оперативному не до нас. По части? А пойдём-ка к тому, который по базе – начштаба ведь не сказал к какому именно. Там сундук какой-нибудь, Гераська с ним мигом договорится – чтоб без наказаний, устным внушением….
Пришли в автопарк. Я народ построил, в дежурку заглянул: там два сундука что-то пили из чайника - на красных носах капли пота. Так, мол, и так, доложил, прибыли по приказу начштаба Кардаша для наказания…. на ваше усмотрение.
Сундук с повязкой фуражку натягивает и за мной. И началось адажио в исполнении подвыпившего мичмана бербазы…. Мол, вы, ханкайцы, о себе много мните, на всех свысока глядите, а сами-то…. Тьфу! Нет, два раза тьфу! Не было его в тот день в роте, а то бы он одной рукой всю эту ханкайскую шайку дембелей….
Достал своей пьяной блевотиной словесной до самого не могу. Решил мужиков не подставлять, а сам развернулся и пошёл прочь.
- Стой! Стоять, старшина, - слышу за спиной. – Стой, сука!
И топ-топ-топ следом. А ведь догонит и ударит. Нет, этого я ему не позволю. Развернулся и даже шаг навстречу сделал – ну, иди сюда, сундучара! Он тормозить – его в сторону качнуло. Смотрю – подмога летит. Думал, ему - оказалось мне. Мичман Пушкарёв, наш ханкайский, бывший дембель, теперь инструктор по комсомольской работе в бригаде. Схватил пьяного за руки:
- Коля, что ты, что ты, уймись….
У того голос в визг сорвался:
- Урррою сучонка…!
Я развернулся и ушёл на пирс. Ребята наши следом. Но инцидент был не исчерпан.
Я - единственный в звене старшина, каждый день ходил с нарядом на развод караула. Наряд менялся, а мне не с кем. И вот стоим под вечер на плацу – я и в затылок мне шесть моряков с «Ярославцев». Развод идёт привычным порядком. Является Кардаш, машет заступающему по части дежурному рукой – продолжайте, и идёт вдоль строя. Останавливается напротив.
- Старшина второй статьи Агарков, - представляюсь.
- Выйти из строя.
Выхожу, разворачиваюсь. Начштаба ладонь к виску:
- За нарушение объявленной формы одежды, самовольный выход за пределы части, пререкания со старшим по званию объявляю десять суток ареста.
- Есть, - говорю, - десять суток ареста.

После развода подхожу к дежурному по части:
- И?
Тот, пожав плечами:
- Завтра в десять на КПП с туалетными принадлежностями – губа в отряде. Дежурство сдашь завтра.
Герасименко, услышав новость, помчался к Атаману, тот к комбригу Крылову. Ещё раньше Пушкарёв побывал у начальника политотдела кавторанга Юрченко. И вот три высших офицера части собрались в кабинете комбрига решать мою судьбу.
Наутро отдал синюю повязку Терехову, собираю туалетные принадлежности.
Герасименко:
- Пойдёшь на торжественное построение.
- Так это….
- Не торопись, я сказал.
Переоделся в парадную форму первого срока и в строй встал. Коробку ханкайцев вывел на плац каптрираза Кручинин. Торжественное построение по случаю Дня Пограничника. Профессиональный праздник. И полетели награды заслужившим – медали, знаки отличников ВМФ, погранвойск, классности. Потом звания - …. и вдруг слышу: … Агаркову очередное звание старшины первой статьи за отличные показатели в БП и ПП, и высокие профессиональные навыки. Вот так! Про губу и вспоминать никто не хочет. Пустозвон, выходит, начальник штаба Кардаш.
Ребята поздравляют. Атаман руку пожал. Впрочем, он всем старослужащим пятерню подал – все были чем-нибудь награждены. А моя чешется, так чешется – просто зуд какой-то – хочется с сундуком пьяным с бербазы закончить диалог. Парни отговаривают, а я на своём…. Как там он вчера верещал? Ханкайцы – это тьфу два раза. Вот я пойду, тьфукалку ему прочищу. Как ни отговаривали, пошёл в дежурку базы. Сундучару, конечно, не нашёл – дрых, должно быть, дома после наряда. Приплёлся в клуб – ведь у нас выходной - а там концерт праздничный силами местной дальнереченской самодеятельности. Так себе – ничто ни о чём. Но одна солистка привлекла-таки внимание. У неё какой-то дефект был в произношении - ей бы в разговоре помолчать, а она вышла на сцену петь. Моряки прикалываются – на бис вызывают, да ещё раз, да ещё…. Тётка рада стараться, кланяется, воздушные поцелуи шлёт, и друг запела:

- Остров Даманский, родная земля….

В зале вмиг гробовая тишина. Минуту, не меньше. Потом взрыв – свист и гул, ботинки на сцену, рёв многоголосый:
- Пошла, сука, прочь….
Тётка бегом со сцены - не поняла, дурёха, что по живому клинком….
Я расскажу, чтоб поняли.
В 15-ой ОБСКК была своя версия тех памятных событий марта 69-го. Моряки не участвовали в драчке на Даманском 2-го числа, а спустя день трупы погранцов выносили с острова. Мазурин – он тогда ещё срочную тянул – хвастал: медаль получил, усердно таская изуродованные и заледеневшие тела ребят. Потом бой 15-го марта. Погранцы Нижнемихайловской заставы прижали на острове прорвавшихся маоистов, а полковник Леонов повёл мангруппу отряда по льду, чтобы отрезать желтомордым путь к отступлению. Растянувшуюся колонну БМП и БТРов расстреляли в упор орудия китайского укрепрайона Бхутоу - ни одна машина не дошла до острова. Всё, погранотряд обескровлен. Подтянули части советской армии. Но красноармейцам нельзя участвовать в пограничных конфликтах – им срочно вешали зелёные погоны. И в этот момент одуревшим от кровавого успеха китаёзам предстал во всей красе поезд №2 Владивосток – Москва. В том месте «железка» проходит ввиду укрепрайона Бхутоу. Ну и начали желтомордые дурашлёпы палить из своих допотопных пушек по вагонам. Поезд-то умчался, усеяв насыпь осколками разбитых окон, а вот терпение тогдашнего комбрига Школьникова лопнуло. «Огонь!» - приказал каперанга на свой страх и риск. «Шмели» стояли на стапелях, кормой к Китаю, и ахнули из двух реактивных установок по Бхутоу. Нет, не городу, а укрепрайону. Если б по городу – это была бы китайская [filolog]Хера[/filolog]-сима. Меньше минуты выли дуэтом БМ-17, потом время подлёта и меньше минуты рвались реактивные снаряды. И мёртвая тишина на берегах Уссури. Ужаснулись обе стороны – что натворили. Ну, ладно – окровавленные трупы погранцов у горящих машин – дело житейское: похоронили, всплакнули, помянули. А от сопки Бхутоу остался оплавленный базальт – ни снега, ни обломков строений, никаких останков тех, кто там был. Некого хоронить. Отбили «Шмели» у соседей охотку соваться к нам с пистолетами. Дай Бог навсегда. А каперанга Школьникова за самовольство со службы выперли. Рад был, что ни посадили. Вот такие дела…

Китайцы томагавки зарыли, но от острова не отказались – возят на берег грунт самосвалами, чтобы сделать его полуостровом. Наши молчат – погранцам запретили нос туда совать, морякам разрешили только со стороны своего берега мимо ходить. Короче, слили Даманский маоистам, а эта гундосит:
- «Остров Даманский – родная земля…»
Как тут сдержатся?
Праздник ещё не кончился. Вечером едем в город. Там в ДК КВН, потом танцы. Приглянулась мне девушка – решил на вальс пригласить. Прошлым летом учил всех желающих мичман Мазурин, чемпион погранотряда по бальным танцам. Показал, и мы стали палубу шкрябать гадами. Боцман за голову:
- Танцуйте, уроды, босиком!
А что, можем и босиком. И вот парами вальсируем на юте, а Тюлькин флот прикалывается. Пусть себе. Вальс – дело полезное, и культурному человеку без него никак. Себя стал считать приличным вальсёром, вот только партнёрши в руках никогда не держал. В ДК Дальнереченска и решил себя испытать.
Подхожу, приглашаю – мне не отказывают. Народу полно, а круг пустой – единственная пара. Партнёрша попалась замечательная – не зря приглянулась с первого взгляда. Да и я лицом мимо грязи – туфель её не тревожу, в такт попадаю. Ну, думаю, будет у меня новая дама сердца, и капец Елене Яковлевне. Только глянул на подружек партнёрши, и тревога в сердце моё ворвалась. С чего это они смехом заходятся – чуть-чуть с баночки не падают. Пальчиками в нашу сторону тычут. Может с клёшами моими что? Или гюйс помялся. Бескозырку Самосвальчик в руках держит. А пусть себе…. Нам хорошо вдвоём – и это главное. Вот только руки в пляс пустились от волнения. Сейчас танец закончится, перекурю, успокоюсь и вернусь знакомиться. Девушка улыбается ободряюще. Я не представляюсь и имени не спрашиваю – интригую, думаю, что ещё успею. Провожать до места не пошёл – да ну их, этих хохотушек. Вышел на крыльцо – пальцами в пачку попасть не могу, спички ломаются. Сигарету размял – она чёрная. Бог мой, что такое? Смотрю на ладонь, а с пальцев чёрный пот каплями – вымывает из пор въевшийся мазут. Представляю, какие следы оставил на белоснежной спине партнёрши - то-то её подружки закатывались. Чёрт, как не везёт-то мне в любви! Бегом в машину - забился в уголок, и там сидел, покуда танцы не кончились.
Теслик вернулся из краткосрочного по семейным – мне стало легче. Потом Сантё с Вантёй из госпиталя притопали – совсем курорт! Спустили катер со стапелей, за неделю перебрали двигатель, подняли Атаманов стяг и - вперёд, на Ханку. А 68-ой наваривал днище.
В базе кроме прочих ждало письмо от Елены. Штемпель украинский – уехали с мужем в отпуск на родину. По дороге, писала, заезжали в Камень-Рыболов меня повидать. Наплела мужу, что в поезде её пытались изнасиловать солдаты, а доблестный моряк-пограничник по имени Анатолий спас её честь и его лоб от рогов. Благодарный супруг купил пакет яблок и оставил его на флотском КПП – тихоокеанцы подарок слопали, так как меня, понятно, в базе не было.

Однако, Елена какова? Как она представляла встречу двух неравнодушных к ней мужчин? И яблоки – так символично. Впрочем, яблоки это, кажется, у Париса. Надо что-то делать. Но что? Ведь мы ответственны за прирученных людей. И я написал во Владивосток до востребования – очень жаль, что не встретились.

Ваше благородие Русская Душа
Поэтами воспетая, щедра и хороша
Но нет врага коварнее, чем ты сама себе
Маешься по жизни – не везёт и мне.

Из бригады пришли – катер как игрушка, сияет свежей краской от ватерлинии до клотика. С наваркой стальных листов на днище стал остойчивее – все шторма нипочём. Двигатель после ремонта урчит как новенький, работы требует. Нам бы служить да радоваться – чего ещё? Ан нет, не таков русский характер – да и хохлы не далеко убежали – чтобы жить без неприятностей. Нет – так найдём.
На второй день по возвращению в Камень-Рыболов сломал Стёпке-бербазе нос. Как говорится, пусть не лезет. Заступил дежурным, проинструктировал вахтенного у трапа и потопал к флотским фильм смотреть. Возвращаюсь – катера на месте, вахтенный у трапа, одеяло с моего гамака пропало. Трясу матросика с повязкой, он уши плечами зажимает – не знаю, мол, не ведаю. Подумал, всё равно найдётся, и лёг, укрывшись простынёй.
В иллюминаторах рассвет забрезжил, по трапу – топ-топ-топ – и без «добра». Кто не спал, напряглись. Я вскочил – дежурный на час раньше поднимается. Стёпка вваливается – сам возбуждённо-радостный, в руках комок моего одеяла. Боцман:
- Ты Бербаза, когда моряком станешь? Без «добра» только сундуки шныряют.
Ваня Оленчук голос подал:
- Зачем ему «добро», и так видно – нос-нос-нос, а потом Степанов.
У Стёпки был длинный нос, которым он не очень гордился. Тут же схитрил, засипел простужено:
- Так это, я кричал - голос вот пропал.
Оленчук:
- У нас в колхозе аналогичный случай был: сосед козе вдул, у неё и голос пропал.
Дружный хохот в кубрике обозначил отсутствие спящих. Стёпка совсем расстроился, а ведь чем-то похвастаться хотел. Кинул одеяло на мой гамак и взялся за дверь. Я развернул:
– Кто и где на нём валялся?
Стёпка:
- Не смотри, пятен нет – не целка была.
И для всех пояснил:
- Со Светкой Рожковой кувыркался.
Скажите, если бы о Вашей сестре какой-то прыщ вот так…. Стерпели? Вот и я…. Двинул Бербазе в нюхало, он к Оленчуку на рундук улетел. Из сломанного носа кровь брызнула. Стёпка закрыл лицо ладонью и на палубу.
Боцман:
- Твиндец тебе, Толян – сгноит Атаман на Русском острове.
Но обошлось. То ли Стёпка стерпел - не настучал, то ли авторитет мой у Кручинина был в те дни высок, и он простил.
В дисбат на Русский остров мог и боцман загреметь – сцепился с Тараканом, да чуть не до драки.
В тот день в машинном ковырялся. В робе, конечно - я ведь не Сосненко. Самосвальчик на вахте стоял. Вдруг заглядывает в люк спардека:

- Командир, баба на борту, симпотная….
Бабы, да к тому ж симпотные на катере нечастые гости - стоило взглянуть. Только робу скинул, стою в трусах, руки ветошью обтираю, по трапу из тамбура каблучки – цок, цок, цок…. Ножки.… платьице клёш…. Потом их обладательница – милое скуластое личико, смоль подвижных глаз. Увидела меня в неглиже – поворот на 180 градусов. Юбка-клёш зонтом и мне на голову. Я ведь у самого трапа стоял и увидел прямо перед лицом то, что девушки так тщательно прячут от нас. Блин! И стыдно, и…. Ей, наверное, тоже.
Переоделся, поднялся на палубу, сел на спардек, закурил. Гостья наша юрк туда, юрк сюда – всё ей любопытно. За ней не поспевал начальник особого отдела пограничного отряда капитан Тимошенко. Ко мне подсел лейтенант Антошка, прокомментировал:
- Это мой шеф. Катюша – его сестра. И я - холостой.
- Понятно.
Девушка обрыскала весь катер, в ахтерпик только не заглянула. А из кубрика выскочила, как ошпаренная, и на берег, никого не дожидаясь. С трапа чуть не упала. Особисты за ней. На берегу сгрудились, жестикулируют – видно, что девушку успокаивают. Таракан к ним, потом обратно. Боцман из кубрика поднимается.
Беспалов:
- Ты, онанист долбанный, другого места не нашёл?
Лицо Теслика пятнами пошло:
- Слова подбирай, сундучара!
Таракан:
- Что ты сказал?
И к боцману с кулачишками. С берега особисты смотрят, а Теслику пофигу:
- На границу выйдем, я тебя, как таракана поганого, за борт выкину.
Мичман задохнулся яростью:
- Ты меня?…. Ты меня?…. Дежурный, вызвать караул из отряда….
Я Тарасенко машу – иди, мол, иди звонить, но не звони. Вдвоём с Оленчуком толкаем боцмана в пассажирку. Затолкали….
- Да успокойся ты…. На Русском острове хохлов тоже хватает….
Гости ушли. Потом Антошка с Саней Тарасенко вернулись на пирс. Лейтенант приказал собрать личный состав катера в пассажирку. За Тараканом в каюту я спускался. Мичман Беспалов топорщил усы и не находил слов возмущению. Он возмужал за прошедший год. Не скакал больше по мостику, возвращаясь в базу. Смотрел в ТЗК на берег и ворчал на супругу, встречающую на пирсе:
- Пришла, дура…. С цветами, дура…. Не знает, что надо настоящему моряку.
В бригаде, когда ремонтировались, был случайным свидетелем такого эпизода. К Таракану Тараканиха приехала - утром Беспалов жалуется Герасименко:
- Слушай, всю ночь провозился – ничего не могу. Не встаёт, хоть убей. Жена в слёзы и на вокзал. Кричит: «Ты мне изменяешь». А, Коля, что случилось? Может, это от локации?
Герасименко не преминул посмеяться, а потом спрашивает:
- Где питаешься? Ах, с моряками! Думаешь, зачем на пробу пищи фельдшер приходит? Льёт им какую-то гадость от стоячки, чтоб с маляршами шуры-муры не завели. Вот тебе и вся локация.
Это я к чему? Весь сыр-бор разгорелся по той же теме. Ну, откуда было боцману знать про симпатичных и незваных гостей? Принял душ, залез в гамак и придремал немножко в одеянии Адама. А какие мысли у сытого здорового двадцатилетнего парня? Конечно же, о них, прекрасных и желанных. И реакция организма совершенно понятна – ни при чём тут онанизм. И тут – цок, цок, цок – по трапу без «добра». Зырк-зырк-зырк красавица взглядом по пустому кубрику, дёрг шторку…. А за ней – мама родная! – Апполон во всём своём великолепии да ещё с мачтой до подволока. С девицей чуть не истерика – одному свои прелести обнажила, у другого сама подсмотрела…

Антоха собрал всех в пассажирке и даже ногой притопнул:
- Раздоры прекратить. А вообще, моя вина - простите – припёрлись незваными, вторглись в вашу личную жизнь. Моя вина….
Ну, разве не человек? Думаю, настоящего мужика никакие чины-регалии гавнюком не сделают. Вот Таракан не таков. Душонка мелкая, а бед натворить мог немало.
И Гацко ему подстать - зауросил после бригады. Боцман его начал прижимать: да и правильно – на всех катерах с избытком крупы, макароны, запасы тушенки, которую они меняли на зелень и овощи у гражданского населения. Сухари всегда. А у нас: на десять суток продукты выдали – через десять дней в провизионке шаром покати. Зато мисками борщ выливаем, супы, каши, хлеб заплесневелый выкидываем. Боцман требует, чтоб Гацко пример взял с остальных коков, а тот:
- Тебя ещё в Анапе дрючили, когда я на границу ходил. Тебе ли указывать?
Боцман ко мне:
- Побеседуй – ты ж замполит.
Я к Гацко:
- Давай поговорим, шеф, что-то не ясна мне твоя позиция – боцман же прав.
Ответ:
- А с тобой, салабон, вообще разговаривать не собираюсь.
Тут я сглупил:
- Вообще-то ты со старшиной говоришь – фильтруй слова.
- Да какой ты старшина? Задолиз Кабанчиков! Коля вон старшим матросом дембельнулся, а ты…. За какие заслуги?
Я вспылил:
- А в нюхало хочешь?
Боцману говорю:
- Бесполезный базар - шеф удила закусил. Но не страдать же всем из-за одного полудурка. Вешай на провизионку замок и отпускай продукты по норме.
Гацко посчитал это оскорблением. Да, по сути, так оно и было – потому что не было на других катерах. Только прибыли с границы, он к чёрным брюкам надел водолазный свитер и в самоволку. К таким вещам в группе относились с терпимостью. Даже командиры. Официальных увольнений в город у нас не было. Но, если у моряка была девушка, на его отлучки, не во вред служебным обязанностям, смотрели сквозь пальцы. У Гацко не было подружки. Уверен, что и в городе он не был - слишком трусоват, чтоб ходить в одиночку по ночным улицам Камень-Рыболова. Сидел где-нибудь в кустах за забором флотской части и тешил душонку подлой радостью мести. За его выкрутасы любой из нас, заступающих дежурными по рейду, легко мог нарваться на неприятности по службе.
Раньше Гацко никого не допускал на камбуз, хотя после границы ему положен был пятидневный отдых. Заменять его должен Терехов. Мишка встал к плите, когда шеф зауросил, но поварёшка из комендора был ещё тот. А Гацко в базе к плите не загонишь. Говорит, хватит, настряпался за два года. Конфликт, как фурункул, назревал и однажды должен был лопнуть.
Но пришло понимание истоков проблемы. Шеф по натуре очень подвержен давлению авторитетов. Он никогда не прекословил годкам, боготворил дембелей. Пахал на камбузе как папа Карло с единою надеждой вернуть всё сторицей на третьем году. Одно лишь не учёл Вован – не было у нас годовщины на катере, и по его желанию не могла возникнуть. Молодое пополнение – Меняйло и Самосвальчик – относились к нему с уважением, но без подобострастия. Это Гацко задевало. Он побывал в роте обеспечения, видел, как шакалы изгаляются над молодыми, и сказал сам себе - хватит, пришло его время кататься на других, как, ему казалось, ездили когда-то на нём. Кок наш поставил себе задачу - любыми путями списаться на берег и попасть в бербазу бригады. Оттого и зачастил в самоволки, стал груб, забросил камбуз.

Надо было что-то делать. И я решился поговорить с Антошкой. Мы с ним сошлись в последнее время. Это он поведал, что Цилиндрик стучал на всех и вся.
- Ничего не вижу в том предосудительного, - комментировал особист и уговаривал. – Ты пойми, чудак человек, моя задача не сбор компроматов. Группа успешно выполняет поставленные задачи - и меня начальство голубит. Если кто-нибудь из вас пырнёт товарища штык-ножом и рванёт за кардон – твиндец, как вы говорите, и моей карьере. Так что….
И знаете, я ему поверил. Он приезжал на пирс, поднимался на борт, спускался в кубрик, угощал семечками, сигаретами – сам не курил. Мне нравилось с ним пикироваться – он был остёр на слова. Я ему:
- За нравственный климат нашего экипажа ответственность возложи на меня и будь спокоен – я знаю ребят.
Сколько ни ломал меня в сексоты, каких благ не обещал – не сговорились. Но подружились. И я рассказал о проблемах с шефом. Подчеркнул, что опасно с таким кадром на границу выходить.
Антошка:
- Ты-то чего хочешь?
- Чтоб в бербазу списали, в бригаду отправили – заслужил, и сам того хочет. Хотя придурок, конечно - сам бы мог попроситься, сославшись на здоровье.
- Попробую что-нибудь сделать.
Через неделю Гацко списали на берег. Вместо него из бригады приехал кок Алексей Зюба по прозвищу «Плюшевый» - шерсти у него на груди было больше, чем у медведя.
А потом мы с Самосвальчиком сцепились. Как не спущусь в машинное – кровью сердце обливается. Всё не так как надо – инструмент повсюду разбросан: где попользовался, там и бросил. Ключи в руки брать противно – все промаслены. Под пайолами масляные лужи поблёскивают. Мой ухоженный остров Робинзона стал приходить в запустение. Пробовал я Мишку усовещать, грозился наказать – всё впустую: такая у человека культура, или мамка так воспитала, прибирая за ним разбросанные вещи. Однажды лопнуло терпение, говорю:
- Может, в рог дать – понятливее будешь….
- Попробуй, - говорит.
Я поднимаюсь с аккумуляторного ящика – он спиной стоял у верстака. Поворачивается – в руке молоток.
- Попробуй, айда.
Я остановился. Если смутился, то не от страха. Мишка, он крупнее меня, но вряд ли имел такой опыт рукоприкладства. Ну и моральное давление моего авторитета…. Нет, его дело швах. Но я понял, если сейчас ударю – потеряю навсегда хорошего друга. И я пасовал. Говорю:
- Пятница выжил Робинзона с острова.
Он не понял. Поясняю:
- Год назад подобный конфликт был у меня с моим начальником Сосненко, только без молотка и причина другая. Тогда он уступил, теперь, видимо, мне время пришло.
- Хорошо, - говорю, - машинное твоё – твори в нём всё, что пожелаешь, лишь бы техника была исправна.
Снял с себя промасленную робу и забросил в ящик для обтирочной ветоши. С того дня ходил по катеру в парадной форме второго срока, не удосуживая себя ремонтными работами.
Но беды ещё не кончились. Приходили даже с тех сторон, откуда и не ждали.

Обнаружили сундуки нашего звена, что у начальника ПТН жена красавица, и зачастили на мыс Белоглиненный. По идее, нам сюда только заправляться ходить, дневать на швартовых удовольствия мало – мыс всем ветрам открыт. Гераська с того фланга бегал под любым предлогом, лишь бы взглянуть на прекрасную даму. Мы Таракана зовём в баню – раньше в Платоновку ходили: там и парилка приличная и народ гражданский отирается. Теперь Беспалов:
- На ПТН отличная баня – туда пойдём.
Пост Технического Наблюдения – это мощная РЛС и при ней девятнадцать бойцов, один старлей (начальник) и один прапор (старшина). Эти двое женаты. Прапорщица - молодая, дебёлая, со скуки умирающая бабина лет двадцати. Офицерша лет на десять постарше, ухоженная, образованная, с манерами школьного педагога.
- Мне не скучно, - говорила. – Летом я гербарии собираю, а зимой кружева плету. И круглый год книжки читаю.
В неё-то и втюрились сундуки.
Подошли, ошвартовались. Таракан на ПТН посеменил. Боцман повёл народ дикий виноград собирать для компота. На катере Самосвальчик с Плюшевым остались, мы с Мыняйлой пошли баню топить. Командир ПТН ещё в самый первый наш визит сказал:
- Вам нужна, вы и топите – она не закрывается.
Натаскали в баки воды, набили дров в чумазую печную пасть, лежим на травке возле бани, покуриваем. Заодно и охраняем от халявщиков с ПТН
Его начальник гостя принимает (Таракана), а прапор с карабином на плече на охоту наладился. Следом супруга бежит в задрипанном халате, сквозь щели которого видно мощное тело, не обремененное бельём.
- Юр, я с тобой пойду.
- Куда со мной? - прапор негодует. – На тигра? Парни вчера амбу с вышки видели.
- Ты же сказал – на кабана.
- На кабана и иду, а может тигр повстречаться.
Прапорщица остановилась озадаченная и расстроенная:
- Не берёшь меня, не берёшь…. Тогда я с моряками в баню пойду.
- Больно ты им нужна.
- Это тебе, видать, совсем не нужна, а им, может быть, даже очень. Верно, ребята?
Мы промолчали. Прапор ушёл в тайгу. Супруга вернулась домой.
Мыняйла:
- Товарищ старшина, пойдёте с ней в баню?
- А ты пойдёшь?
- Я бы пошёл.
Это он с горя – подруга бросила. Была у него девушка в родном селе. Фотографию показывал – прелестное создание в короткой школьной форме с белым фартучком. Ножки – само совершенство и оголены чуть не до самого основания. Когда прислала хохлу отказ, он фотографию на стол бросил и ножницами, как ножом, вооружился.
Мишка Терехов:
- Эй, хохол, ты что замысли?
- Казнить неверную.
- Постой, постой….
Курносый завладел фотографией и ножницы отнял - ополовинил ее чуть выше кромки платья, подал ту, на которой личико изменницы:
- Казни.
Перед сном Мишка взглянул на прелестные ножки, поцеловал и положил под подушку. Щёлкнул тумблером плафона, в наступившей темноте и тишине прочёл молитву:
- Спи, годок, спокойной ночи
Дембель стал на день короче.
Пусть приснится тебе сон,
Как садишься ты в вагон,
Дом родной, п…зда на печке
И приказ Антона Гречки.

Утром рассказал, какой видел сон восхитительный - а простынь пришлось стирать. С того дня ножки на фотографии бывшей мыняйловской подруги пошли по рукам - каждому хотелось поглазеть на них и окунуться в эротический сон. А хохол с неизбывного горя хотел пойти в баню с чужою женой.
Но женщины пришли вдвоём. Был, правда, момент, когда разомлевшая от пара прапорщица распахнула дверь и присела в полумраке предбанника на лавку отдышаться – явно провоцируя нас. Но большие, отвисшие до пупа груди скорее отпугивали, чем притягивали взгляд.
Потом прискакал Таракан и рявкнул:
- Боевая тревога! Бегом на катер.
Прибежали на катер – нет виноградарей. Беспалов нажал кнопку сирены и не отпускал минут двадцать, пока на берег не выбежали Теслик с компанией.
Снялись со швартовых - курс на границу, а там вот что произошло. У китайцев были длинные лодки (мы их джонками называли) с подвесными западногерманскими моторами - они по скорости делали наши «Аисты», как заяц черепаху. И это очень сильно задевало командование. В противовес им привезли на Новокачалинскую заставу две амфибии - это «лягушки» с авиационным двигателем и большим пропеллером. Догнать китайскую джонку им удавалось, а дальше что? Сидят там два бойца под фонарём, как в самолёте, а откроют – даже незначительная волна захлёстывает. И не дай Бог двигатель заглохнет. Запускали его рывком за пропеллер – а как это сделать на воде? Короче, амфибии эти были непригодны к службе на Ханке. Но пока дошло….
В тот день у одной такой в миле от берега мотор заглох. Открыли погранцы фонарь – может запустить хотели? – а волной кабину захлестнуло. Легла амфибия на дно, а парни на неё встали – волна пройдёт, их с головой, схлынет – вода по грудь. Вторая на помощь пошла – только сбавила ход, её тут же волной захлестнуло. Картина Репина маслом – две амфибии на дне, четыре головы на поверхности – называется «Приплыли».
На заставе всполошились, начали нас по рации вызывать - а мы баню топим, лясы точим да виноград собираем. Те, что дежурили на катере, зуммера из радиорубки не услышали – видно, своих дел хватало. Откликнулся 68-ой и с правого фланга через всю Ханку ринулся на помощь. А время идёт. Наконец догадался кто-то с заставы на ПТН брякнуть, чтоб прощупали локатором – куда это ПСКа-69 запропастился. Начальник отвечает:
- Так они здесь.
Дальше события развивались так. Выскочили мы из-за мыса, сразу ребят на экране РЛС засекли и ещё две цели. Одна – ПСКа-68, мы с ним по рации связались. Вторая быстро двигалась из глубин китайской территории. Вскоре мы её в ТЗК смогли распознать – джонка с немецким мотором. Летит, только бурун сзади пенится. Почуяли жёлтомордые добычу лёгкую в наших водах – ребят обессиленных забрать и утащить в Поднебесную.
Потом хрен докажешь, кто чью нарушил границу.
Мичман Беспалов очень разумную повёл тактику в сложившейся ситуации. Ясно и понятно, что по прямой китайцы сделают нас в два счёта, и он начал менять галсы, подбираясь к месту крушения амфибий. Узкоглазым за волнами погранцов не видать, так они ориентируются по нашему курсу – мы повернём на северо-восток, они уже там, мы на норд-вест, и они туда во все лопатки. Будто игра в пятнашки. Только мы с боцманом стояли у лееров, вооружённые до зубов личными автоматами, а Мишка Терехов расчехлил свою рогатку и в оба патронника патроны загнал.

Переиграли китайцев – раньше их вышли на расстояние визуального контакта с погранцами утонувших амфибий. Они уже махали нам руками, но головы торчали только три. Куда делась четвёртая? Ситуация резко изменилась, и стал понятен манёвр джонки - она вдруг устремилась вглубь наших вод. Один бесстрашный боец рискнул пуститься вплавь до берега, и за ним сейчас рванули китайцы. Нам в этой гонке ловить было нечего, и командир взял курс на перехват. Мы пошли вдоль границы, забирая всё ближе к чужим водам, и наблюдали за джонкой. Вот белый бурун пропал среди волн, через минуту вспучился вновь – нарушители рванули на север. Беспалов схватил мегафон:
- На лодке – заглушить мотор, лечь в дрейф для досмотра. В случае отказа открываю огонь на поражение.
Вряд ли его услышали на джонке. Мичман включил сирену. Китаёзы чуть изменили курс, огибая нас по широкой дуге. Минут через десять-пятнадцать они станут недосягаемы. Беспалов:
- Терехов, заградительный, огонь!
Пулемётная очередь треском разорвалась в ушах, по палубе зазвенели пустые гильзы. Строй фонтанчиков обозначил линию, на которой кердык придёт нарушителям. Джонка не остановилась, но шире заложила дугу.
- Терехов, огонь на поражение!
Второй строй фонтанчиков пробежал значительно левее первого, то есть ближе к нарушителям и дальше от границы. Лодка развернулась к нам кормой и бросилась во все лопатки прочь от пулемётного огня. Третью очередь Мишка дал без всякой команды – должно быть нервы сдали – и точно накрыл джонку очередью. Она вздыбилась узким носом – на мгновение бурун закрыл её и тут же пропал – лодка встала. Над бортом замелькали спины нарушителей. Мы подумали, они молятся, а китаезы вычерпывали воду. За кабельтов до них с лодки спустился человек и поплыл в нашу сторону – маоисты отпустили захваченного погранца. Он поднялся по штормтрапу, и мы легли на обратный курс. Нарушители были в наших руках - лестно взять их на буксир и притащить на заставу. Беспалов за такой подвиг мог медаль получить, да и нам что-нибудь подфартило. Но важнее – спасти ребят, и мы ринулись к затонувшим амфибиям.
- Страшно было, - спрашиваю погранца, - в плену побывать?
- А ты как думаешь?
- А когда вас очередью накрыло?
- Не успел испугаться – вдруг удар в лодку и дырка в борту. Мотор заглох - водой залило.
- Никого не зацепило?
- Нет.
- Ну, Терехов, ты герой! – это уже поздравления от команды.
- Просто снайпер какой-то.
- Этот, как его – Соколиный глаз.
Трёп понемногу снимал нервное напряжение.
Стали у амфибий – подрабатывая винтом, носом на волну. Самосвальчик в воду прыгнул, обвязывал бойцов страховочным фалом и помогал взбираться на борт по штормтрапу. У ребят руки и ноги в кровь изрезаны стеклом разбитого фонаря. Поднимаются на раскалённую палубу - вода с них стекает и парит, а они зубом на зуб не попадают. Оленчук тулупы на спардеке раскинул:
- Раздевайтесь и ложитесь.
Плюшевый чайник тащит, а у ребят в руках ничего не держится – колотун. Спиртику бы им сейчас, да сундучара жилит.
Подошёл 68-ой. Они как зацепили амфибию на трос, так и отволокли к берегу без помех. А у нас что-то не заладилось. Мишка зацепил трос за что-то там на фонаре, мы с первого движения это что-то вырвали. Китайцы подошли - дыру в борту зашпаклевали, двигатель завели. Теперь сидели вшестером, голые по пояс, напряжённо наблюдая за нашей работой - рубашки сложены на дне джонки.
- Оружие там, - пояснил спасённый из плена.

Мы с боцманом взяли автоматы наизготовку.
- Самохвалов, за винт цепляй, за винт…, - кричит Таракан.
Мишка нырнул к амфибии да как-то неудачно – рванулся из воды ошалелый и стукнулся головой о китайскую лодку. Погрузился в воду и, мне показалось, пустил пузыри. Я бросил автомат на спардек, потянул с себя осмотровую амуницию, но Самосвальчик вынырнул сам и схватился за борт джонки. Изрядно он нахлебался воды, которую тут же выблевал в китайскую лодку. Второй его уход под воду был более удачным – зацепил трос за двигатель амфибии и по штормтрапу поднялся на борт.
Мы волокли лягуху по дну, а китайцы брели параллельным курсом – сначала с нашей стороны, потом с их, а у берега развернулись и, подняв бурун, умчались вглубь своих вод.
Отбуксировав амфибии к берегу, двумя катерами пришли на мыс Белоглиненный. Командиры утопали на ПТН. Мы, убедившись, что в бане уже нет воды и жары, искупавшись, легли на песочек. Стали травить коллегам байки о скоротечном бое с прорвавшимися в наши воды маоистами.
- Слух о целкости нашего комендора, - говорю, - далеко прокатится от Харбина до Пекина, и много-много раз почешут маоисты затылок прежде, чем соваться к нам с пистолетами.
Вернулись командиры не одни – пригласили в гости хозяев ПТН. С супругами, конечно. Побродили вслед за женщинами экскурсоводами и спустились в каюту нашего ПСКа. Через час Таракан высунулся из люка, отыскал меня взглядом, завертел рукой круги над головой:
- Заводи, Агарков – прогуляемся.
Ну, уж хрен тебе – нашёл круизное судно.
- Заводи, Мишок! – крикнул Самосвальчику и пошёл спать.
Заурчал двигатель, за иллюминаторами заплескались волны. Боцман заглянул в кубрик:
- Сачкуешь, Агариков?
- Иди - иди, служи, - отмахнулся.
Проснулся – за иллюминаторами темно. Двигатель ревел зло и истошно на пределе своих сил. Волны хлестали в борт, но качки не было. Сунулся на трап, слышу на камбузе за закрытой дверью сладострастные женские стоны:
- Ой, Саша, ой, ой, ой, … плита горячая.
Похоже толстушка. А кто у нас Саша? Ну, ясно – Тараканов Александр Васильевич.
Поднялся на мостик к боцману:
- Что происходит? Гонимся или бежим?
- Таракан телеграфом брякнул – «Полный вперёд». Ты бы глянул, куда нас чёрт несёт.
- А Мыняйло?
- Молчит проклятый.
Спустился в ходовую, согнал метриста с баночки:
- Ну-ка, тезка.
Развернул картинку РЛС на больший диапазон – обозначились берега Ханки. Время надо, чтобы определить, где мы - ещё у себя или к Пекину подходим? Зацепился взглядом за мыс сопки Лузанова, крикнул в говорильник:
- Боцман, право руля, ещё. Так держать. Поймал румб на компасе? Так и держи.
Спустился в машинное. Самосвальчик лежал спиной на пайолах, сунув руку под брюхо двигателя.
- Что творим?
- Клапан масляного насоса поджимаю.
- Зачем?

- Давление падает.
- От чего?
Мишка плечами пожал.
- Уровень проверить ума дефицит?
Глянул на расходомерное стекло и ничего там не увидел.
- Смотри сюда, Пятница.
- Прости, начальник, недокумекал.
Взял канистру, воронку, ключ от пробки и поднялся на палубу. Сунул воронку в горловину, опрокинул канистру – всё на ощупь: ни черта не видно. Бежит, не бежит, мимо или в горловину? Поднялся на мостик к боцману:
- Включи верхнее.
- Не положено на границе.
- Тогда я тебе всю палубу маслом залью – хрен отмоешь.
Боцман включает освещение по катеру, и мы с ним видим сексуальный поединок мичмана Герасименко с женой начальника ПТН. Сундук привалил даму к бронещиту зенитного пулемёта, взгромоздил её согнутую в колене ногу на своё предплечье и…. Мне показалось всё это неинтересным. Спустился к маслоналивной горловине. Гераська летит, взбешённый ужасно:
- Ты что творишь, ибала ушастая? – и хвать меня за шиворот.
Я толкнул его в грудь:
- Осади, сундук!
Гераська побежал спиной вперёд и, кажется, сел на задницу. Но мне было не до него – я чуть было не уронил открытую канистру на палубу. Вот было бы делов. Склонился над воронкой и чувствую - кто-то шарк по моей спине. Вижу мичмана Герасименко в красивом акробатическом прыжке летящим за борт. Бросил канистру – чёрт с ней, палубой – и едва успел схватить сундука за ботинки. Голова его болталась ниже привального бруса, и руками он махал нелепо – не за что ухватиться. А я прижимал его лодыжки к груди и чувствовал – не вытащу, тут бы удержать.
Ору:
- Боцманюга!
Теслик стопорнул штурвал и ко мне. Вдвоём вытащили сундука из-за борта, оцарапав брюховину его о леера. Гераська и спасибо не сказал, весьма мрачный поплёлся в каюту. Спускаясь, крикнул из люка:
- Боцман, возвращаемся.
Теслик поскользнулся на пролитом масле и разразился отборнейшим матом. Сунул кулак мне под нос:
- Завтра с Самосвальчиком языками вылижите.
Со второй попытки из второй канистры мы с Мишкой масло всё же залили. Снизили ход до «среднего», отыскали на картинке РЛС Белоглинянный и побрели обратно, каждый час корректируя курс. На рассвете пришвартовались рядом с 68-м. Легли отдыхать, а гости потихоньку разошлись.
Утром, поднявшись на палубу, Таракан, как ни в чём не бывало:
- Оленчук, приберись в каюте.
Вано сунулся, было, и выскочил, зажимая нос:
- Всё облёвано – и пайолы, и рундуки, и стол.
Сели завтракать. Таракан:
- Оленчук, накажу.
Я подумал, пришло моё время - пан или пропал.
- Командир, уберу – я не брезгливый, но и ты будь готов к диалогу с капитаном Тимошенко.
Таракан ложку уронил.
С того дня обращался к нему на «ты» и звал командиром, без всяких там товарищей. А в каюте он прибирался сам.

Ваше благородие леди Годовщина
Разом стали мы старей – ты тому причина
Вышли в адмиралы все друзья мои
Не везло им в службе – повезёт в любви

Началась зима, а с ней третий год службы. Годки, будто какой порог перешагнули: разом стали важными – не подступись. Я не о себе, конечно - как не имел авторитетов от младости своей, так и не имею в старости. Вот Лёхе Шлыкову годовщина очень даже шла – всего преобразила. Он стал старшим мотористом на катере, лычку на погон получил, второй класс по специальности. С молодыми говорил только сквозь зубы и не каждого удостаивал…. Однако, образ деда флота пограничного сыграл с парнем злую шутку. А произошло это так….
Пригнали на пирс аэросани - две штуки. С виду как неотложки («таблетки») медицинские, только вместо колёс лыжи, а сзади пропеллер. На каждой по солдатику – их утром привозили, а вечером обратно в отряд - ночами мы за санями присматривали. В Лёхино дежурство нагрянул бензозаправщик. Может, солдаты горючку пролили, может, ещё какая оказия случилась, только вспыхнула вдруг неотложка с пропеллером. Один погранец из кабины на лёд сиганул. Второй выбраться не может – дверь заклинило. Зё флотскому:
- Звони в отряд, вызывай пожарку.
Сам к горящей машине - разбил прикладом лобовое стекло, солдата за шкварник вытащил. Тот бежать, а сам горит. Шлык сбил его с ног, в сугроб затащил, снегом засыпал огонь на бушлате. Пожарные приехали, но рукава не раскатывают. Что тушить – машина пламенем объята.
Лёха:
- Тащите её подальше – вдруг рванёт
Лихие огнетушители подойти боятся. Зё взял конец троса с крюком, прокатился по луже на подтаявшем льду к самому пеклу и зацепил – тащите! Ну, герой – других слов нет. Пришёл Зё после доблестной вахты в команду (они так свои казармы звали) флотских отдыхать, лёг в кровать и одеялом укрылся. На его беду случился сундук дежурный – молодой, но рьяный.
- Приболел? – участливо спросил Лёху.
Тот посмотрел на мичманюгу невидящим взором – ну, устал человек после подвига – и отвернулся. Дежурному такое отношение не понравилось, более того – он прямо взбесился. Рванул с Зё одеяло:
- Встать!
Лёха, понятное дело, повернулся к сундуку, подпёр щёку ладонью, посмотрел на него совершенно без любопытства и произнёс после минуты размышлений сакраментальное:
- Если я встану, ты ляжешь.
Мичман бросил взгляд на мощные руки штангиста Шлыкова и рванул в штаб. Там он наложил арест на хранившийся в оружейке автомат и накатал рапорт на имя начальника погранотряда. Автомат был не Лёхин, а вот рапортишко выстрелил. Зё, вернувшись с пирса, тёркиным ходил по казарме.
- Медаль так медаль, - соглашался он. – Но не плохо бы в отпуск съездить.
Только перед отбоем пришли два погранца при оружии и завернули Лёхе ласты - приказом начальника отряда за неуставное поведение старшему матросу Шлыкову объявлено трое суток ареста. Вот так, из князи да в грязи. Отблагодарил полковник Коннов моряка-пограничника за спасение бойца. Думали хоть от губы Атаман Лёху отмажет – никогда не давал в обиду своих. Но и Кручинин не вмешался. Зё вернулся в группу не шибко расстроенный:

- Чего ещё ждать от козлов?
А меня этот инцидент просто в уныние поверг – расхотелось судьбу с военной службой связывать. Подумывал прежде, а после этого разом – нет. Потихоньку начали донимать отцы-командиры – оставайся, парень, на сверхсрочную – все блага, и всё такое прочее. А я им – служить бы рад, прислуживать тошно, а тем, кто спины не гнёт, её ломают, вот со Шлыковым пример….
Кстати, после Лёхиного подвига у меня во флотской части случай произошёл курьёзный, из разряда неловких. Пришла работать на КТОФ молоденькая фельдшерица Марина по фамилии Пехота. Красивая – все моряки части, от командиров до матросов, наперегонки ухаживать – и женатые, и холостые. Марина – девушка строгих правил, долго приглядывалась, а потом отдала сердце Ваське Коржу. Это комендор с Серовского катера, ему весной на дембель. Пишет Васька домой – приеду не один, с женой красавицей. А мамашка Коржиха в ответ – не надо нам привезённых, своих девчат пруд пруди. Знаем, говорит, какие шалавые к вам через забор прыгают – сами такие были. Последние слова не прозвучали, но подразумевались. Васька так и сказал, обидевшись на родню. Нам говорит - домой не поеду, здесь останусь, с Маринкой. Работу бы только найти…. А как её найти комендору без гражданской профессии? Проблема…. Ну, ладно, не о нём речь.
Поехали на пирс катера охранять, чувствую, в горле першит – быть ангине. Как прибыли, морякам приказываю:
- Катера принять, на пост заступить.
И пошлёпал к флотским в команду. Игоря Серова нашёл:
- Боцман, помогай – горло прихватило.
Игорёк на часы озабоченно:
- Ушла, поди, но пойдём….
Поспешили в штаб. Навстречу Марина эта самая Пехота – в шубке с оторочкой, в ботиках на шпильках. Ей бо, снегурочка.
Серов:
- Марин, ЧК занемог – поможешь?
- Что с вами? – она только бросила мимолётный взгляд больших серых глаз, у меня под ложечкой заныло: ай да Коржик, сукин сын – такую девочку…. Господи, да где же моё-то счастье бродит?
- Ангина, кажется, - говорю, и покашлял. – Глотать больно.
- Идёмте, - Марина развернулась в штаб. Я следом.
Вошли в полутёмную комнату медпункта - к косяку привалился, любуюсь. Ею, конечно. Марина в центр комнаты проходит, шубку расстегивает, поворачивается и решительным шагом ко мне. Притискивается грудь в грудь, лицом к лицу. От моих до её губ – два спичечных коробка. Меня в жар бросило. Ничего не пойму. Что за порыв души прекрасной? А она ещё тесней меня в стенку вдавливает. Нет, пора что-то делать – стоять безучастным ситуация не позволяет. Просунул руку под шубку, обнял за талию и губы к поцелую раскатываю. В это мгновение выключатель щёлкнул, и свет зажёгся. Марина прыг от меня:
- Вы что себе позволяете, старшина?
- Простите, - мямлю. – Я не правильно вас понял.
- Надеюсь что….
Марина собрала из шкафа каких-то пилюль, положила на край стола и отошла в сторонку, будто с опаской:
- Эти принимать, этим полоскать….
Вот такие пироги! Девушка к выключателю тянулась, а я ведь чёрте что вообразил. С другой стороны, зачем так сильно прижиматься? Думай, что хочешь.

Сашка Захаров, перейдя в годки, потерял страх перед командирами. Сундуки от его подначек и приколов только что не плакали. Правда, не всегда получалось, как задумывалось. Такой был случай. Дежурили по базе и решили скинуться на пару беленьких. Самого молодого послали за забор. Салага проворным оказался – кроме спиртного ещё и девицу не тяжёлого поведения прихватил по дороге. Справедливо полагая, что по младости лет его очередь к водке и телу женскому будет последней, затащил девицу в кабину дежурной машины. Захар с товарищем ждут-пождут, терпение лопнуло – наверное, залетел молодой под патруль. Решили приколоться. Тут как раз дежурный по базе позвонил – всё ли в порядке? Они с дежурным по части у оперативного по границе ошивались. Захар доложил – всё, мол, в норме, и селектор не выключил. А дальше спектакль. Сашка стаканом по графину:
- Ну, вздрогнули.
Товарищ:
- Твоё здоровье.
Потом кряки, ухи – хорошо пошла!
Дежурный по базе:
- Это что же стервецы там вытворяют?
И бегом на место службы. Мимо дежурной машины шёл, а там – звяк-звяк, дзинь-дзинь – кто-то машину раскачивает. Заглянул, ну и картина Репина маслом – «Приплыли» называется.
С «пожарки» пересел Санёк на персональный УАЗик кавторанга Юрченко. Начальник политотдела человек интересный, жена его - конфетка. За неё могу сказать собственные впечатления. Увидел летом на ремонте и заявил ребятам:
- Да будь я и кэпом преклонных годов, и то без унынья и лени детей зачинал бы с такою женой, как революцию Ленин.
Молода и очень красива. А главное – раскована до неприличия. Наш катер на слипе красовался выше всех зданий части, и до начала покрасочных работ эта дама приходила каждый день загорать. Боцман стелил на спардеке тулуп, она на него накидку, и принимала солнечные ванны в одних трусиках. Прикрывала груди рукой, заслышав шаги на палубе. А Мыняйла однажды заявил – прошёл рядом, она и не прикрылась. На что Оленчук заметил:
- Я бы задумался на твоём месте - почему это женщины перестали меня стесняться?
Однажды поехал кавторанга с Захаром на вокзал, Афродиту свою с курорта встречать. Крохалёв жену целует, из рук не выпускает, Санька чемоданы тащит. Загрузились в УАЗик, тронулись. Из вокзала мужик выскакивает и прочь сломя голову. Выбежал на проезжую часть и Захару под колёса - Саня по тормозам. Крохалёв к сбитому мужику. Тот из положения лёжа – бац! – кавторанга по роже. В ответ начальник политотдела ка-ак приложился…. Мильтон бежит. Скрутили мужичонку. Оказывается, сидели два кореша досрочно освобождённых в зале ожидания, в картишки на интерес перекидывались, ну и заспорили. Этот того ножиком пырнул и наудёр. Бежал, оглядывался и залетел «УАЗику» под колёса.
Это к тому, что Захар, как начал службу с приключений, так без них уже не мог. Преследовали они его, как тень в солнечный день. И не сказать, что Санька какой-то ёрный был или любитель их – обыкновенный сельский парень, романтичный и влюбчивый. Катаясь по городу с кавторанга или его женой, а то просто по их поручениям, очень скоро нашёл себе зазнобу и так увяз в сердечном влечении, что ни дня, ни часа не мог прожить вдали от предмета обожания. Зачастил Саня в самоволки. Попадался, конечно. Патрон его раз прикрыл, второй…. Лопнуло командирово терпение, вызывает к себе Захарку.
- Права на стол. На дембель поедешь, тогда и верну.

Отправил Саню с глаз долой, в ханкайскую группу. Вернулся матрос Захаров в плавсостав, мотористом на ПСКа-68. Гераська во все лопатки хотел отделаться от тупицы Сухина. До Захарика он меня всё шепотком уговаривал – напиши, мол, рапортишко: хочу на 68-ой, а он его протолкнёт по инстанции. Обещал отпуск краткосрочный, но я ни в какую. Теслик видел и рассказал, при каких обстоятельствах мичман Герасименко полетел за борт в ту памятную ночь. Ударил он меня сзади, подло, в голову - только вовремя я наклонился к канистре с маслом. Знал бы – хрен стал спасать. На ханкайском дне тебе, сундук, самое место. Смотрю, слушаю, отказываюсь и думаю: подожди, Николай Николаевич, я злопамятный - ещё сочтёмся. Таракан уже ходит передо мной навытяжку, и тебя построю.
Герасименко сам к Атаману – мол, из Самохвалова прекрасный старшина растёт, а Агаркова к нему. Кручинин решение всех кадровых перестановок отложил до начала навигации. А чтобы знать, кто есть кто, отправил мотылей - кроме дембелей, конечно – на сборы в бригаду. Приехали, заселились в роту малых катеров. Саня в первую же ночь к зазнобе через забор помчался, но вместо её объятий угодил к патрулю - прямым ходом в погранотряд и на губу. Пять суток ареста приказом комбрига – как раз к нашему отъезду освободится.
А я под бригадного механа Трухлявого залетел. Заспорили на тему аккумуляторов. Он не прав, а упирается – морда красная, слюна через стол летит. Мне бы уступить, но как вспомню муки в топливных баках, и не могу простить ему его тупорылости. Каптрираза уже зубами скрипит:
- Что, много знаешь?
Я и сам не прочь скрипнуть, смотрю ему в глаза:
- Достаточно.
- Может быть, но на мастера не тянешь.
И зарубил мне мастера по специальности, а представление от Кручинина было. Жаль.
Четыре дня отзанимались, на пятый пошлёпали строем с малыми катеристами в отрядный клуб на встречу с делегатом 25-го съезда КПСС генерал-майором Константиновым. Сидим в зале, ждём, а Захарка, под присмотром конвоя, курит подле кучи снега. Два погранца-губаря таскают дары зимы широкими лопатами, а он курит - думу думает, пуская клубы. Не хочется ему ехать на Ханку, так далеко от своей любимой. Неплохо бы задержаться в Дальнереченске, хотя бы на губе, но до нашего отъезда. И тут судьба, ему показалось, улыбнулась. Идут те, кого мы ждём в клубе – делегат, начальник отряда и комбриг. Видят картину снегоуборки, и очень она их удивила.
- Ко мне, - говорит генерал-майор старшему матросу.
Захар сигаретку в угол рта, руки в карманах, подваливает:
- Чё?
Вы, конечно, можете и не поверить – воля Ваша. Но Захар в молодые годы прыгал на дула китайских автоматов, а тут какой-то генерал, к тому же безоружный.
- Чё? – спрашивает старший матрос генерал-майора Константинова, отличившегося ещё подполковником в боях на Даманском.
У сопровождающих шапки над бестолковками приподнялись от вздыбившихся волос.
- Вы в своём уме? – спрашивает делегат съезда моряка-арестанта.
- Да, - отвечает Захарка.
- Ну, так примите надлежащий вид – перед вами два старших офицера и целый генерал.
Захарка не спеша забычковал окурок, сунул в карман шинели, которую застегнул на все пуговицы и крючки (ремни у арестантов отбирают), ткнулся ладонью в висок:
- Старший матрос Захаров - отбываю пять суток ареста за самовольную отлучку из части.

- И чего вы добиваетесь – другого наказания или медкомиссии на предмет…? - Константинов постучал пальцем по виску.
- Я здоров, - объявил Захарка.
Командиры и высокий гость посовещались в кругу, скинулись правами, полномочиями и добавили Сане ещё пятнадцать суток.
- Есть! – ликовал Захар.
Мы Константинова отслушали и к Белову с предложением – организуй, товарищ мичман, культпоход в кино. Отъезд завтра – чем вечер занять? Пошли. Купили билеты в городском кинотеатре, но фильм посмотреть не удалось. Подкатывает моряк со « Шмеля»:
- С малых катеров? Ханкайцы? Выручайте, герои. «Партизаны» бочку катят – надо бы ответ дать.
Надо - дадим. Про кино забыли, идём в скверик, где обелиск сооружён погранцам, погибшим на Даманском. «Партизанами» прозывались призванные на переподготовку запасники. Им лет по сорок, плюс минус туда-сюда. Одеты, кто во что горазд – старые шинели, бушлаты, даже ватники. Шапки мерлушковые неизвестно какого срока, ремни брезентовые – одним словом, «партизаны». Подвыпившие. Нас, вместе с Беловым шестеро, да столько же местных моряков. А эти валят и валят. Думали, бой будет – стенка на стенку. А они нас в круг взяли. Переговорщики выдвинулись.
- Значится так, сынки – глаголет потомок Ковпака. – Штаны бы с вас снять да задницы пряжками отполировать. Но мы добрые сегодня. Скидывайтесь на выпивон и валите отсюда подобру-поздорову.
- Пить, дядя, вредно, - говорит наш, и как двинет партизану в кадык.
Тот упал и закашлялся. Завертелась карусель. Думаю, всё сделано правильно. Чего тянуть? Чего ждать? Когда они ремни на кулаки намотают? Кричу:
- Терпеть, мужики, терпеть!
Расчёт на то, что они мигом выдохнуться – упитанность, годы и спиртное скажут своё. Нам бы только первый наскок сдержать. Смотрю, Белов – высокий, мосластый, рукастый, ладонь, как две моих – совсем не обращает внимания на свору вцепившихся в него партизан. Схватит, кто поближе, поставит на расстояние удара, ахнет ладонью по уху – готов голубчик. Механ за следующего. Самосвальчика тоже терзают, а он кулаками садит так, что добавки не просят. Зё бьётся в окружении. Для меня это великий риск: завалят, уж не подняться – не та комплекция. Верчусь по скверику, как белка в колесе, в руки не даюсь. Через лавку прыгну и назад – встречаю зуботычами преследователей. Ещё лучше ногами получается. И не обязательно в пах или солнечное сплетение. Хороший удар (а ноги у меня тренированные) в коленную чашечку – и вертится партизан в снегу, завывая от боли. Жестоко, скажите, подло? Но ведь драка. Какие правила? Не увернись я пару раз от свистящих над головой бронзовых пряжек, читали бы Вы сейчас эти строки? Как сказать.
Как и предполагал, минут пятнадцать крутилась карусель, потом партизаны иссякли. Кто-то мира запросил:
- Кончайте, сынки, кончайте. Хватит, порезвились….
Нет, брат, победа будет полной. А ты беги – догонять не будем. Или рылом в землю – лежачих не трогаем. Ах, тебе гордость не даёт, ну, тогда извиняй и – бац! бац! Мы покидали скверик – все партизаны были повержены, кроме тех, кто убежал.
Дальнереченск – город маленький, и такая массовая драка не осталась незамеченной для её жителей. Слухи обывателей возвеличили нас в герои. Мол, горстка моряков привела в чувство орду напившихся и распоясавшихся партизан. Не было никаких обращений в правоохранительные органы, а стало быть, и преследований. Руководство бригады закрыло глаза на инцидент. Только командиры кораблей порой упрекали подопечных:
- Вот ханкайцы молодцы: и служат отлично, и за себя постоят.

И это было не совсем справедливо: моряки со «Шмелей» дрались отчаянно – сам тому свидетель.
Когда отъезжали, на вокзал Захарку доставили – отсидишь, сказали, в Камень-Рыбаловском отряде. Зря Санёк перед генералом выпендривался.
Последняя зима на Ханке запомнилась ещё одним обстоятельством. Кому-то в верхах показалось, что пограничники хилы здоровьем – надо им добавить физических упражнений. Приказом по округу ввели физчас. То ли сверху так и продавили, то ли уже на местах указивку разрулили – вместо утренней зарядки ввели этот самый час. Завтрак сдвинули – бегай, солдат, не отставай, моряк! А мы с первой часовой пробежки бунт подняли – никакая это не зарядка, а самая натуральная разрядка. Час отбегаешь спросонья и весь день квёлый – ни петь, ни плясать. Солдаты пусть себе носятся по утрам – на то у них и служба двухгодичная, а мы не будем заниматься во вред здоровью. Командиры сильно не брыкались. И вот, после завтрака и развода на занятия, мы брали футбольный мяч и шли на стадион. Сундуки внесли корректировку – сначала кросс три километра. Пробежав семь с половиной кругов, мы получали мяч и бились звено на звено. На обед переодевались в парадку, после – в сухую робу и опять на стадион. И так каждый день, каждый день, каждый…. К весне все без исключения бегали как графские борзые, и о футболе начали складываться понятия. Настолько, что решили сыграть матч века – дембеля против годков. Вопрос стал: за кого играть осенникам. Ну, со Шлыком и Захаром понятно – вода на поле. Из-за меня ожесточённо спорили обе команды. А мне угрожали, причём оба поколения.
- Могу судить, - предложил сам.
В спор вмешались сундуки, вызвавшиеся играть за молодёжь – они ведь тоже остаются. Меня определили к дембелям, и это решило исход поединка. Никто раньше не видел наш тендем с Валерой Коваленко – мы блистали у флотских. А зимой играли в разных командах, нейтрализуя друг друга. Теперь, объединившись, задали тон игре. Валера в первом тайме измотал защиту, а во втором три моих точных паса вывели его на ударную позицию, и в результате – три безответных гола. На трибунах Камень-Рыболовского поселкового стадиона, где проходила игра, бурно переживали немногочисленные болельщики – семьи командиров и зеваки случайные.
На следующий выходной отважились бросить вызов флотской команде. Они играли на первенство посёлка, у них немало было классных футболистов. А из нашей группы признавались ими только Валера Коваленко да я. Предложение озадачило Тюлькин флот. Нет, конечно, они не боялись нас, скорее наоборот – опасались игры в одни ворота.
На второй матч века трибуны были переполнены. Газон подсох. Весеннее солнце радовалось и радовало. Мы вышли в тельниках, флотские – в спортивной форме. После свистка они затеяли перепасовку в центре поля, пытаясь посмешить публику нашей неловкостью. Но мы кинулись вперёд, отняли мяч и забили гол. На две-три контратаки у славного КТОФа хватило сил, а потом они сдохли и едва передвигались по полю. Это особенно контрастировало на фоне нашего безудержного желания забить гол. Смех у публики возникал, когда кто-нибудь из наших нетерпеливых и стремительных форвардов отбирал мяч у Валеры Коваленко, желавшего блеснуть индивидуальным мастерством. Перебегали мы флотских по всем статьям. Забили одиннадцать безответных голов и повергли в величайшее уныние.
Да здравствует командование славного КТПО, придумавшее физчас!
Ну и последняя тема той зимы - конечно же, любовная. Как без неё? Раз в службе нам не повезло, должны девчонки нас любить безудержно и часто. Закон, так сказать, сохранения справедливости. Поведаю историю, к которой до сей поры седых висков, не остаюсь равнодушным, частенько возвращаюсь в памяти и продумываю возможные варианты – а что было бы, случись это вот так? Впрочем, Вам это не интересно - слушайте исповедь печали.

Началась она прошлой навигацией, когда наши сундуки обнаружили на ПТН Белоглинянный скучающую красавицу и во все лопатки стремились на рандеву после ночного бдения на границе. Уходя вечером на границу или возвращаясь утром с линейки, проходили мимо манящих берегов Платоновки. Проходили, не задерживаясь. А с прибрежного взгорка однажды помахала нам платочком стройная фигурка. И потом каждый раз – утром и вечером, будто знала время нашего променада.
Как-то болтались на якоре в миле от берега, и вахтенный с мостика крикнул в раструб вентиляции:
- Баба!
Топот ног по всему катеру. У ТЗК толкотня, давка, очередь - а по берегу брела старушка под коромыслом с полными вёдрами. Юбка, вышедшая из моды в штурмовые ночи Спасска, сбивала пыль с травы – на что смотреть? Дали, конечно, вахтенному по шее за прикол, но от ТЗК не отходили, покуда не умыкнулась старуха с глаз долой. Это к примеру о тоске моряков по прекрасному полу.
А тут юное создание машет с берега – вполне сформировавшаяся особа в юбке намного выше восхитительных колен. Заинтриговала нас, до самого не могу. Мы к командиру, но у Таракана свои устремления - и катер мимо Платоновки к Белоглиненному. Потом сундуки споили командиров ПТН и овладели их жёнами, а потому праздные визиты к мысу разом прекратились – только на заправку. Очередную баню посетить уговорили Таракана в Платоновке. Пришли, пошли, оставив обеспечивать безопасность катера боцмана с Самосвальчиком. Возвращаемся и видим – сидит Мишка на бережку с этой самой загадочной Ассолью. Девушка и вблизи ничуть не проиграла – всё при всём, да ещё улыбка замечательная, хрустальный смех и волнующий голос. Самохвалов с боцманом ушли в баню, а к красавице Терехов подсел. Когда со швартовых начали сниматься, Курносый выхватил у девушки косынку и бегом по трапу. Ассоль в слёзы, закрыв ладошками лицо. Терехов орёт с бака:
- Верну, когда вернусь. Жди.
Не удалось ему слово сдержать. На той границе к Платоновке более не подходили, а позднее – её след простыл. Никто нам больше не махал с пригорка.
- Верну, верну, - как клятву повторял Курносый.
Забросил ноги Мыняйловой подруги, косынку на шею повязал, как карибский пират.
Зимой в группу пришло письмо: Мише с корабля 269; как у Ваньки Жукова - на деревню дедушке Константину Макарычу. Но это дошло. И Курносый им сразу завладел. А под вечер подходит ко мне смущённый:
- Толян, помоги – не смогу ответить.
Мельком пробежал строки девичьего послания и взволновался. Тут думать надо, а мне на пирс, на вахту.
- Дай, - говорю Терехову, - письмо и время подумать – помогу с ответом.
Перечитал у флотских несколько раз и сна лишился. На вахте бдю, в команду вернусь, в кровати ворочаюсь – сна нет, одни мысли об Ассоль. Фамилия у неё Дейнеко, а зовут Галя. Галочка. Галчонок. Влюбился в автора письма – сил нет. Завидую Мишке страшно, и ничего с собой поделать не могу. Такие девушки редко встречаются – одна на тысячу, а может на сто тысяч обыкновенных. Их призвание по жизни – любить мужа и детей, хранить очаг семейный. Мама у меня такая. Потому сестра не раз говаривала:
- Ой, братик, трудно тебе будет подругу жизни сыскать – ведь парни выбирают девушек, похожих на матерей. А нашей маме равных нет.
И она была права. Тысячу раз права. Сколько я промучился и мучаюсь до сей поры – эта не нравится, та не подходит. Свату Кольке не понятны мои терзания, а мне его философия - дерём всё, что шевелится.

Прочитав письмо от Гали Дейнеко, понял, что эта девушка, единственная на белом свете, которая способна дать счастье избранному ею мужчине, потому что такова её суть. Как узнал? Не пытайте – не скажу. Сам не знаю. Почувствовал. Интуиция сработала. Прочитал письмо и не могу успокоиться. Сон потерял, аппетита лишился, бесцельной стала казаться жизнь без неё. Писал ответ на предложение переписываться от себя лично о своём – увы, неисполнимом – желании с ней общаться и остаться (как говорят девицы о счастливом финале). Курносый, понятно, переписал своей рукой - может, чего добавил и отправил. Ещё трижды подходил за помощью в переписке с Галей, а потом, как отрезало – сам стал находить нужные слова. Думаю, влюбился наш агрессор, сердце заговорило – ничего не надо выдумывать. Письма от Галчонка приходили каждую неделю. Она жила и училась рядом – в Спасск-Дальнем. Папашка её удрал от мамашки куда-то на большую землю, та бросилась вдогонку, оставив малолетнюю дочь на попечение бабушки в Платоновке. Отец слал Гале деньги, мать приветы. Бабушка отдала девочку в школу-интернат, на базе которой был техникум. Окончив всё это, должна она стать дипломированной закройщицей. Каникулы проводила у бабушки в Платоновке. Там увидела корабли и повстречала Мишу.
Вот удивительное дело, как любовь с парнями творит чудеса - по крайней мере, побуждает к переменам. С одной девушкой хочется быть сильнее, с другой красивее, с третьей богаче…. С Галей Дейнеко хотелось быть лучше. И не мне одному. Мишка наш Курносый преобразился на глазах. Забросил дребезжалку, песенки охальные забыл - стал молчалив и задумчив. Сидел вечерами, прильнув к батарее, устремив невидящий взгляд в заоконную мглу. Или перечитывал известные письма. Он маме домой отписал, что встретил девушку, влюбился и, наверное, привезёт её невестою домой. Чему мамашка Терехова была несказанно рада. Подозреваю, достал её сынок на гражданке, а тут такие перемены….
Мне-то было каково…. Через эти письма влюбился в девушку, только о ней мечтал, её желал. Подозревал, что Курносый и не знает ей цены настоящей - что бриллиант она в ситцевой оправе.
А время шло. Приказ подписал министр Гречко. Засуетились дембеля, в дорогу собираясь. Но что-то смена задержалась. В прошлом году в феврале молодёжь подвезли, прямиком из Анапы. А ныне, март прошёл, апрель льды растопил – нет замены. Вместо дембеля – на границу. Всё складывалось так, чтобы встретился Мишка Терехов с возлюбленной в Платоновке. Он дни рассчитал, письмо отправил, и ответ получил – буду у бабушки в ближайший выходной. Ярким апрельским утром идём с линейки к берегу. Мишка волнуется:
- Сразу идём к бабке-опекунше и просим согласия - Галке ещё нет восемнадцати.
Экипаж весь переживает и Таракан. Понятно – не каждый день встречаются с Джульеттами Ромео. А меня, ясное дело, зависть лютая гложет.
Издали видим – фигурка на пригорке платочком машет. У Курносого слёзы по щекам - в дембельскую форму облачился, конец швартовый на кнехт вяжет. Вязать-то вяжет, да не получается – руки в пляс пустились.
Ткнулись в берег, сходню бросили. Мишка на берег, мы с бака смотрим, о швартовке забыли. А девушка на грудь моряку не кидается – на корточки опустилась и ладошками лицо прикрыла. Мы все на берег. Я перед ней на колени пал, по волосам погладил, чуть касаясь - сколько нежности хватило - говорю:
- Что случилось, солнце моё?
Она плачет и сквозь слёзы:
- Не тот, не тот Миша!
Вот так, друзья мои, жизнь разрулила - я девушку охмурял в письмах, Курносый самонадеянно влюбился, а она о Самосвальчике мечтала.
Уехал Терехов холостым. Самохвалова перевели в первое звено, старшим мотористом на ПСКа-67. А Галю Дейнеко я потерял из виду - как оказалось, навсегда.
Много позднее, на закате лета, попытался прорваться на катер некий мужичонка:
- Есть дембеля из одиннадцатой роты?

- Вот он, весь перед тобой.
- Родной ты мой – дело есть на миллион. Слышь, парень, оставайся на Ханке – катер дам «Дельфин», квартиру. Любая красавица будет радая…. А хочешь свою вези. Откуда родом-то? Всего делов – раз в день пройтись по-над берегом до Новокачалинска, насыпь железной дороги осмотреть на предмет осыпи и подмыва. Зимой, правда, на лыжах – но для здоровья шибко полезно…. Оставайся, а…?
«Дельфин» - катер проекта 1390, мы его в Анапе изучали. Так что….
Слушал железнодорожника из Владика, купаясь в лучах внимания, а потом решился.
- В Спасск-Дальнем учится в техникум-интернате девушка Галя Дейнеко. Уломаешь её замуж за меня – считай, договорились….
- Да я…. Да я её…. – мужик разволновался. – Да за такого парня…. Я мигом. Жди вестей.
И я ждал, но напрасно - то ли альтернативу мужик на катер приобрёл, то ли Гали не нашёл, то ли не уговорил….
Ещё по теме…. Дома срезал с дембельской формы галуны, завернул в платочек боевые награды, сервировал бутылкой водки и отправил посылку на Ханку, подписав: «Самохвалову». Мишка в ответ благодарственное письмо. Завязалась переписка на полгода. В последнем прозвучало:
- Ждёт Нинок (это подруга его гражданская), мамашки готовятся к свадьбе, а я к Галке прикипел – сил нет оторваться. Что посоветуешь, командир?
Что посоветовать, Мишаня? Отдай мне Галку и дуй к своей Нинке – я ради этой девушки готов бросить институт и тужиться сундуком на Ханке.

Ваше благородие господин Начальник
Что кипишь передо мной, как закопченный чайник?
До смерти надоели наезды твои
Не везёт мне в службе – повезёт в любви

Кабанчик допрыгался со своим Воззванием. Моё выступление на краевой комсомольской конференции осталось выступлением - посудачили и забыли. Все забыли – замполит помнил. Речугу, которую для меня написал, переработал в Воззвание и рассылал повсюду – в газеты, журналы – где его могли опубликовать и прославить имя автора. Вряд ли соображал, какую фигню затевает - как она, вернувшись бумерангом, вдарит по его карьере. А она вернулась и вдарила….
Нагрянула к нам комиссия с проверкой – четыре майора-погранца и один каплей из морских частей. Москвичи, должно быть, из Генерального штаба, или кто там курирует погранвойска – КГБ что ли? Шерстили весь округ, а как на Ханку не заглянуть, если она вопила на всю страну – вот я какая! Заглянули. Собрали все катера в базе, и давай гонять экипажи по нормативам БП и ПП. Помните первый пограничный документ, на который ссылался в подготовленной для меня речи Кабанчик?
«…. допустить, чтобы на одну минуту она (граница) не охранялась вооружённой рукой, это значит, совершить преступление».
Так вот, ни на одну минуту осталась граница без присмотра, а на трое суток, двое из которых приезжие выжимали из нас все соки, пытаясь понять, что ещё кроме бахвальства и наглости за упомянутым Воззванием.
В первый день привезли нас в погранотряд и дали старт на гаревой дорожке стадиона. Мы как строем рванули, так и прибежали, уложившись в норматив - сказалась спортивная зима. Потом Валя Тищенко, боцманюга с 66-го, с третьего маха на турнике вышел в стойку на руках, повертел «солнце» без страховки и эффектно приземлился с кувырком или - как его? - сальто в воздухе. Вот и все наши показатели по физо. Немногие уложились в нормативы с выходом силой и подтягиванием. Сундуки народ порадовали – болтались, как сосиски. Возмущению их не было конца, что принародно погнали на снаряды.

Строевую сдали – ни шатко, ни валко: без блеска и неудач.
Во второй день засели в пассажирках для сдачи зачётов по теоретическим дисциплинам – морская, пограничная, уставы и прочая, прочая, прочая…. вплоть до политической. И вот тут мы поплыли. Как из Анапы прибыли, никто книжку в руки не брал, никаких инструкций, кроме вахтенного, дневального да дежурного, не читал. С нами даже политзанятий не проводили. И сказалось…. От глубины наших знаний изумлением полнились глаза приезжих. Отчаявшись получить от Мыняйлы хоть какой-то вразумительный ответ, майор-москвич спрашивает:
- Дети у Ленина были?
- Да, - глазом не моргнув, отвечает хохол. – Двое: Петро и Маняша.
Казалось, прикалывается – но, уж больно обстановка не та, чтобы так шутить с проверяющим. Майор желваками играет, недобро на Толика взирает. Спецвойска – шутки в сторону. Метлой поганой недостойных.
- По специальности, какой класс? Кого обучили работать на РЛС?
Меняйло пошарил вокруг растерянным взглядом:
- Так…. Это…. Командир может.
- Понятно. Из экипажа кого?
Плечи хохловские на уши нацелились – какого, мол, тебе рожна? Но тут его взгляд пал на меня:
- Анатолий вон может. То есть старшина первой статьи Агарков работает на РЛС самостоятельно.
Глазные яблоки майора, как мельничные жернова, перекатились по орбитам и уставились на меня.
- Моторист? Что ещё можешь?
- Всё! – бесстрастием на его пренебрежение.
Кажется, Первый Пётр писал инструкцию для подчинённых – глуповатый вид и взгляд, опущенный к полу, лишь тогда гарантирован успех у начальства. А он мне нужен, успех у этого столичного хлыща? Наши взгляды, как стальные клинки, рассекли пространство и со звоном встретились. Наступила гнетущая тишина….
Наверное, зря перед майором выпендривался - захоти, он всегда бы нашёл тему, по которой меня можно вздрючить. Быть может, он её уже обдумывал. Каплей вмешался:
- Командир катера убит. Экипажу боевая тревога.
Сказал тихо, без привычного огня, срывающего нас с места на боевые посты. Но вводная прозвучала – её надо выполнять. Мы переглянулись с боцманёнком – кто? Он чуть заметно качнул головой – нет, не он. Впрочем, логично – он в матросском звании, на катере вторую неделю. Нет, не он.
- Боевая тревога! – скомандовал, поднимаясь из-за стола. – Все по местам.
Потом принимал доклады, стоя на мостике.
- Седьмой боевой пост пятой боевой части к бою и походу готов! – одним из первых доложил Петька Старовойтов, запустив оба двигателя и дав питание на катерное оборудование. Неплохого мне помоху дали – пошустрей Самосвальчика будет.
Следуют привычные команды и отточенные действия экипажа.
- Баковые на бак, ютовые на ют – по местам стоять со швартовых сниматься. Отдать кормовой! Отдать носовой! Кранцы по борту!
По моей команде телеграфом катер плавно пятится назад, разворачивается в оголовке и выходит в Ханку. Штурвал тоже в моих руках. Боцманёнок стоит рядом и отмечает сигнальным шаром скорость катера.
Майор ходил за мной по пятам, сверлил затылок тяжёлым взглядом, а каплей не унимался:
- Ставлю оперативную задачу – обнаружить цель и провести досмотр.

Ставлю боцманёнка к штурвалу, спускаюсь в рубку, сгоняю с кресла Мыняйлу. Щёлкаю переключателем диапазонов. Всё внимание Астраханской бухте: она ближе и там всегда полно рыбацких лодок. Вижу крупную засветку.
- Эта пойдёт? – предлагаю проверяющему.
Через переговорник вывожу боцмана на цель:
- Так держать!
- Обозначьте место нахождения цели на карте, - не унимается каплей.
У майора на лиловом носу обозначилась капля. А может это не пот?
Манипулирую над картой, прикинув по картинке на мониторе РЛС положение цели.
- Рассчитайте курс, поставьте задачу штурвальному.
И это не проблема. Сколько упрашивал Таракана напрасно, но нашлись добрые люди - обучили. Пришёл на 66-ой командиром бывший боцман с 69-го Витя Ковбасюк. Они с Гацко большие друзья, и тот нас свёл. Свежеиспеченный мичман научил меня штурманским премудростям – прокладывать курс, считать магнитную девиацию. Так что….
Кричу боцманёнку рассчитанный курс, тот огрызается:
- А я как иду…?
Через час цель видим визуально. Это «кавасаки», болтается на якоре. Палуба пуста.
- Оружие? – спрашиваю каплея.
Тот распорядился, и Таракан выдал автоматы осмотровой команде. В ней Мыняйла и боцманенок. Я снова за штурвалом – закладываю вираж, чтобы подойти с подветренной стороны. Тихо-тихо, на самом малом. Волны почти нет, но рисковать не стоит. Стопорю ход и к «рыбаку» подходим по инерции. Подходим правым бортом. Выхлопная труба на левом – нас почти не слышно. По моему сигналу осмотровая команда прыгает на борт «кавасаки». Блокируют дверь в трюмное помещение - рубка пуста. Меняйло с автоматом наизготовку исчезает в чёрной пасти дверного проёма. Возвращается не один – с мужиком в исподнем. Кладёт его животом на палубу. Второй появляется сам и безропотно падает ниц. Меняйло ещё раз исчезает в трюмном помещении, и добавляет к арестованным полуодетую женщину. Налицо – нарушение требований погранрежима. Следует составить о факте протокол и, препроводив нарушителей к берегу, сдать погранцам. Я в протоколах не силён, но к берегу отконвоировать смогу. Смотрю на каплея – что прикажите? А их с майором кроме белых ног лежащей на палубе женщины ничто не интересует. С трудом отвели взгляды, со вздохом.
- Уходим, - приказал каплей.
Новая фантазия – вышел из строя ходовой двигатель, передать координаты местоположения. Вводная для меня - каплей поубивал радиста с метристом. Определяюсь по картинке на РЛС, переношу на карту, записываю координаты. В сопровождении проверяющих топаю в радиорубку. По таблице кодов составляю шифрограмму – сплошь цифры. Их на ключе стучать умею. А надо ли? Показываю шифрограмму каплею:
- Передавать?
- Подготовьте радиостанцию к работе.
Подготовил:
- Передавать?
- Отставить. Идём в базу.
Ну, в базу, так в базу.
После швартовки гости покинули борт. Уходя, каплей отогнул большой палец от кулака – здорово! А майор честь флагу не отдал – что с «сапога» взять?
Уехали москвичи в бригаду, прихватив наших офицеров. Наступило гнетущее ожидание. На границу не посылают – торчим всей группой в базе. Ясно и понятно, что проверку провалили. Кто-то слух пустил, что группу расформируют. Помирать что ль? Нет, будем жить и прикалываться.

Захар отрезал корку хлеба, откусил, остальное ЦИАТИМом (смазка такая) измазал. Пошёл Лёху Шлыкова искать. Нашёл, жуётся.
Зё:
- Что у тебя?
- Мёд.
- Дай.
- Не дам.
- Дай.
- Не дам.
- У, жила….
- Лёха, тут кусок тебе на полпасти.
- В твоих руках.
Захар отметил ногтями границу дозволенного, но Шлык так зевнул, что Санька едва успел пальцы убрать. Зё торопится, жуёт, глотает.
- Что-то мёд твой совсем несладкий.
- Зажрался, земеля – мёд несладким не бывает.
У Захарки в руках остатки.
Зё:
- Сам что не ешь?
И Захар сознался:
- Что я с голоду пухну - ЦИАТИМом питаться?
И выбросил кусок за борт. Лёха отпорник в руки и за ним. Набегался - уморился.
- Лёха, компоту хочешь?
Это Женя Нагаев, боцманюга с 67-го. Ну, флегма конченная. 170 раз подумает, чтобы шаг сделать или слово молвить. Набрал в кружку воды из расходного бака и размышляет – пить или вылить. Вода на вид не питьевая – коричневая от ржавчины: давно, видать, расходником не пользовались – с берега воду таскали. А тут Зё с отпорником.
- Лёха, компоту хочешь?
Как не хотеть. Шлык опрокинул кружку, губы утёр.
- Ещё?
- Что-то, боцман, компот у вас не сладкий. Жилите что ли сахару?
- Да? Надо шефу сказать. Так будешь?
Нагаев повернул кран и нацедил в кружку ржавой воды у Лёхи на глазах.
- Ах, ты, сука!
Боцман, забыв о флегматичности, кинулся наудёр. Шлык ещё пару кругов намотал по катерам с отпорником наперевес. Совсем устал. Но нашлись силы, когда поступила команда – сменить постельное бельё. С некоторых пор менять простыни в прачечной отряда стала привилегией старослужащих. Это благодаря молоденькой прачке Любаше. Завидев моряков, она вставляла сигарету в длинный мундштук и ложилась на ворох грязного белья. Короткий служебный халатик вызывающе оголял пышные формы, заставляя созерцателей озадачиваться – а если ли под ним ещё что-нибудь?
Лёха вернулся из отряда, пролетев на обед. Поматерил боцмана, вскрыл, опрокинул в чашку несколько банок концентратов и поставил на примус. Пригласил нас с Захаром, желая поведать о своих впечатлениях ляжками у Любашки. Санька отказался, а я пришёл с ложкой. Лёха ест и рассказывает, а я слушаю и ем. У меня чаще ложкой в рот получается. Шлык терпел-терпел, а потом высказался:
- Зё, ты ведь в обед рубал, а теперь меня объедаешь.
Я обиделся и ушёл, не стал слушать про Любашу. Часа не прошло, бежит шеф с 66-го – клизму на катерах шукает.
- Что случилось?
- Лёхе плохо.

Ещё бы было хорошо – пожевал ЦИАТИМу, запил ржавой водичкой, а на десерт четыре банки концентратов уговорил.
Сундуки тоже томятся неизвестностью – по домам не расходятся. Гераська докопался.
- Как ты там командовал – кранцы по борту?
- А как надо?
- Кранцы за борт!
Мы мичманских академий не кончали – нам и по борту сойдёт. Хотя по логике вещей: за борт – значит за борт, то бишь, в воду.
Мы заспорили. Сундук кипятится:
- Ты, салабон, с мамкой в баню ходил, когда я штурвал в руки взял.
И тогда я второй раз сказал мичману Герасименко «ты»:
- Я осенью на гражданке буду, а тебе до неё, как до Китая пешком, а когда выйдешь и поступишь на завод, будешь мужикам за водкой бегать по малолетству.
- Я тебе в морду дам, - пообещал Гераська.
- Лямка на штанах не лопнет?
- Как ты разговариваешь? – встрял Таракан.
- Соответствующе.
Народ напрягся, ожидая весёлой развязки. А у меня так пакостно на душе, что и ругаться противно, но с удовольствием подрался б с сундуками. Да где им – только по пьянке смелые.
Мы тут переругивались, а в бригаде творились дела драматичные. Вывод сделала комиссия – группа по всем показателям не боеспособна. Ханкайцы не знают основ морского дела, плавают в пунктах Положения об охране границы. А Мыняйловские Петро с Маняшей стали притчей во языцех. И резюме – Кабанчику полное служебное несоответствие, Атаману – неполное. Ершов смирился с унижением и готовился к предстоящему понижению. Кручинин хлопнул на стол рапорт на увольнение - выслуга у него уже была. Встрепенулось бригадное начальство, оплёванное и зашпигованное. Это что же получается, товарищи проверяющие - была группа не лучше других, но и не хуже, однако. С поставленной задачей по охране границы успешно справлялась. А тут приехали, обезглавили…. Может, сами попробуете? Нет желающих?
И пошёл откат с занятых позиций. Да, вроде бы, и не так всё плохо в группе, как может показаться с первого взгляда. Ребята и строем ходят, и на турнике подтягиваются. Не на «ты» с Уставами, так дело поправимое – на то и предусмотрена учёба. Надо только не расслабляться летом и не сачковать зимой. Про детей Ленина – факт, конечно, вопиющий, но за то башку завернуть замполиту и дело с концом. Но какой старшина там есть – как бишь его? – на все руки от скуки. Один может всем катером управлять. Таких людей надо поощрять. Обязательно поощрите. Нерадивых накажите, а заслуживших – к наградам….
Кручинину рапорт вернули, и сам он вернулся под вечер третьего дня. Один, без Кабанчика. Кликнул народ на разбор полётов. Мы собрались, а Валя Тищенко в рубке брюки гладит – краткосрочный отпуск на родину.
- Позор! – плевался Атаман. – Отличная группа! На тридцать балбесов один отличник.
- Валя Тищенко, - буркнул кто-то из толпы.
- Какой Тищенко? – Кручинин ткнул жёлтым от никотина пальцем в мою сторону. – Вон сидит спаситель наш.
Как вас понимать, товарищ капитан третьего ранга? Издеваетесь? Стоп, стоп, стоп…. Если все пятёрки у меня, почему Валёк брюки наглаживает? Этот вопрос задал Таракану, а ответил Гераська:
- Зубатиться надо меньше.

Эх, зря я его из-за борта вытащил - на ханкайском дне тебе самое место. Но дело было не в Герасименко. До глубины души меня возмутила командирская несправедливость – одни пашут, а в любимчиках другие. Хватит! Хватит Ваньку ломать. Тем же вечером объявил в кубрике:
- Всё, посуду больше не мою.
На других катерах годки не бачковали, а я – комсорг, пример подавал и Мыняйлу угнетал. Усы начал отращивать – а с ними та ещё история. Не знаю почему, но Атаман люто ненавидел наколки на теле и усы под носом. Чуть что – спишу в бербазу. И боялись. Один на всю группу Таракан с усами – но ему прозвище надо оправдывать.
Короче, идём с границы – я бородку смахнул, а усы оставил. Атаман на построении взглядом царапнул, но промолчал. Может, Беспалову что сказал. Тот наехал:
- Что за грязь под носом?
- В зеркало смотришь?
Вечером пришёл на катера обеспечивать, подсел ко мне.
- Слушай, ты что залупился? Мы о твоих усах с женой ночью говорили….
- Командир, если тебе не о чем с женой ночью поговорить – причём здесь я?
Явился как-то нежданным на спуск флага - мне показалось, поддатым. Приказал построить народ и меня, дежурного по рейду, в шеренгу загнал.
А потом:
- Выйти из строя…. За отличную сдачу проверки объявляю благодарность в виде ношения усов.
И смех, и грех! Я ладонь к берету:
- Служу Советскому Союзу.
Потом был День Пограничника, и посыпался звёздный дождь. «Отличников» полный иконостас. Комбриг подписал Почётную Грамоту, в которой гласилось, что главный старшина Агарков занесён в Книгу Почёта части. Вот так, я теперь главный старшина.
Кручинин после построения:
- Ты вот что, пиши заявление в партию – я рекомендацию дам.
- Так это, товарищ командир, не думал я совсем и не готов как бы.
- А чего думать - студентом тебя не примут, а станешь интеллигентом – вообще улыбнётся. Где ещё вступать, как не на службе?
И я написал….
А Валя Тищенко по семейным обстоятельствам домой ездил – отца схоронил. Зря я завидовал и обижался – никому не надо таких отпусков.

Ваше благородие госпожа Бутылка
Часто ты пленяла нас и любила пылко
Но бывали тяжки похмелья твои
Не везёт мне в пьянке – повезёт в любви

Идём в базу в канун Дня военно-морского флота. Мичман Беспалов уже не тот салажонок, который сучил ногами лезгинку на мостике при виде жены. Орлом смотрится и смотрит в дымчатую даль с романтической поволокою. Узрев в ТЗК жену на пирсе среди встречающих, ворчал:
- Пришла, дура. Думает, домой пойду. Да хрена с два – обеспечивать останусь.
А мы бреемся, гладимся – суетимся. Ладно, границу отстояли – праздник на носу. После построения заслали гонца за спиртным. Откуда, спросите, деньги? Так ведь у меня со всеми накрутками почти 25 р. в месяц выходит. У остальных поменьше, но и не солдатская же норма – 3 рубля 80 копеек. Так что….
Кстати, экипаж обновился. Позвольте представить.

Мыняйлу вы уже знаете. Второй годок – комендор Витя Иванов. История его кульбита со «Шмеля» на Ханку трагикомична. В бригаде бытовала традиция – что-то от Новгородского вече – давать публичную оценку командирам. Сам был свидетелем в бытность на ремонте. Сидим в клубе, разглядываем фильм. Входит мичман и от порога:
- Заступающие в наряд выходи на построение.
Никакого движения. Сундук на сцену, руками машет:
- Прекратите фильм! Новый наряд, выходи строиться!
Тут кто-то из зрительного зала:
- Мичману Краснопееву….
Полторы сотни глоток единым рыком:
- Член в задницу!
- Осудим.
Все встали, указали перстами на субъект общего недовольства и прогудели:
- У-у-у, сука!
Мичмана будто волной смыло из клуба. Следом Гранин заглянул, и реакция толпы:
- Мичману Гранину….
Полторы сотни глоток единым порывом:
- У-рра-а…!
Ну, любит народ человека. А командиры-то как гордились. Офицерам тоже доставалось - и слава, и осуждение. Витя Иванов рассказывал.
С границы «Шмели» пришли – общее построение. В сторонке летёхи кучкуются - новенькие как юбилейные монеты: только-только из училищ. Комбриг их представил и назначения зачитал. Вернулись на корабли.
Командир (капитан третьего ранга Слайковский):
- Боцман, бери людей, дуй за краской.
Перед возвращением в базу дали залп из БМ-ки и сожгли на корме окраску палубы.
Боцман (старшина третьего года службы):
- А что комбриг сказал? Три дня отдыха.
- Через три дня краски на складе не останется.
- Да будто бы.
- Чего я тебя уговариваю? Приказ получил? Шилом исполнить.
- Командир, в бою будешь командовать или в походе - в базе я хозяин на посудине.
- Кто? Кто? Кто?
- На пузырь спорим? Сходи домой, отметься и возвращайся после отбоя – ни одного моряка на посудине не будет. Даже коммунисты твои хвалёные в самоволку дёрнут. Потому, что так я велю.
- Посадить тебя, боцман, на губу или в рыло дать?
Задумался Слайковский. Молодой летёха влез:
- Старшина, вы как с командиром разговариваете?
Боцман только бровью повёл:
- А тебя, сынок трёпаный, командир уйдёт, вообще голодом уморю.
- Он может, - сжевал улыбку каптрираза.
Не верилось, что на «Шмелях» бытовали такие отношения. С сундуками и мы зубатились, но на офицеров язык не поворачивался. Впрочем, всё от человека зависит и обстоятельств.
Зимой это случилось. Стоял матрос Иванов на тумбочке в казарме пограничного отряда. Народ ко сну отходил, свет притушили. Тут родной командир заявился - Витёк, не подумавши:
- Капитану третьего ранга Слайковскому….
Из спального помещения хор Пятницкого:
- Член в задницу…!
Когда привезли молодёжь из Анапы, Слайковский разменял незадачливого комендора.

Кок Толик Снегирёв тоже из бригады. Служил, правда, второй год, но первый – у шакалов. Сломать его там не сломали, но взъерошили душу изрядно - готов был царапаться с кем угодно и по любому поводу. Постепенно отходил на нашем курорте и являл народу хорошую русскую душу – отважную и бескорыстную.
Боцманёнок Юра Правдин - если в двух словах - то пофигист конченный. Довёл однажды, и замахнулся я его треснуть. Он лишь веки смежил – никакой реакции. Мне и бить расхотелось – живи уродом.
Рогаль (радист) Игорёк Найдин, второгодник. Неплохой парень, но мягковат для службы - шакалы бы его затюкали - здесь ему самое место. Специалист хороший, и человек бесконфликтный.
О Петьке Старовойтове я уже упоминал - он из сахалинского Поронайска. Папашка его командовал судоремонтными мастерским и получал подарки к дню рождения из Японии. Петька хвастался - каждый год по три смены в Артеке загорал. Хотя зря он это сказал – тут же «сынком» окрестили.
Вот такая компашка, скинувшись, решила отметить профессиональный праздник – День Военно-Морского Флота. За завтраком по стакану вина на грудь, как в старину бывало. Потом форма № 2 и построение на юте. По громкой связи флотской части звучит:
- На катерах ррравняйсь! На флаг и флаги расцвечивания смирно! Флаг и флаги расцвечивания поднять!
Потекли к канарей-блоку вымпелы всех государств, преображая катера в праздничном убранстве. На ютах замерли шеренги моряков в белых галанках и бескозырках, чёрных брюках и блестящих корочках. В сердца стучат громовые раскаты государственного гимна. Незабываемые, волнующие мгновения!
Потом общее построение на берегу. Мы пристроились в хвосте флотской шеренги и скучали от бесконечного списка наград и поощряемых коллег. За что награждать-то?
Наконец, командира части сменил бородатый Нептун со своей шайкой. Шайка это не таз для воды, это банда морских безобразищ. Черти скакали и прыгали, вертя хвостами, пинками подгоняли бочку без дна и крышки из-под солидола. На медовом боку надпись чёрной краской – «Чистилище». Вокруг морского царя вились две русалки – девы с распущенными волосами, в купальниках под драными рыбацкими сетями. Рожицы изрядно измалёваны, но узнать можно и Марину Пехоту, и ещё одну фигуристую особу – жену флотского мичмана. Конечно, всё внимание им, и мы прослушали приказ Морского Владыки, и не заметили, как, шмыгнув строем, чертяки схватили моряка, выволокли из шеренги и с разбега сунули головой в «Чистилище». Представляете – белая галанка, черные брюки и…. солидол? То был Витя Косяк. Личность для маленькой части настолько одиозная, что невозможно обойти вниманием. Потому - простите – небольшое лирическое отступление….
Косяк был моего призыва. Появился в части и сразу решил самоутвердиться:
- Боксёры есть? Выходи.
Годок и боксёр, бурят Цыремпилов поставил хохла на соответствующее место.